на юте в два голоса запели песню, другие голоса подхватили, Рябов слушал и, отворотившись от компании, смотрел на близкий берег, где чернела толпа людишек, - они ждали, что скажут, возвернувшись, купцы. Товары везли издалека - где водою, где волоком, где на веслах, где переваливали на коней. От того пути люди вовсе измучились, лица спеклись, кости проступили наружу, кожа стерлась на ладонях до крови, у возчиков попадали лошади. Как теперь жить, что скажешь женам, чем накормишь малых детушек?
С приятной улыбкой Ян Уркварт крикнул начальному боцману, чтобы для услаждения гостей играла на юте музыка, и музыка тотчас же заиграла медленно и печально, и под эту музыку взошел на 'Золотое облако' келарь отец Агафоник в праздничной рясе, в клобуке, с посохом. Послушник, обливаясь потом, волочил за ним берестяный туес с гостинцами...
- Ваш лоцман, - сказал шхипер Агафонику, - чистое чудо! Я не могу не уважать подлинное умение, но еще глубже, мой отец, я уважаю талант. Во всякой работе можно быть умелым, и это очень хорошо, но от умения до таланта - как от земли до небесной лазури. Ваш монастырский лоцман наделен подлинным умением. Бог всеблагий подарил ему и талант моряка. Большой Иван не боится стихии воды. Стихия ветра тоже не страшна ему, а его несколько грубые манеры не лишены своеобразного величия. В море, в шторм, от чего, разумеется, боже сохрани, такой помощник - сущая находка...
Митенька переводил, счастливо улыбаясь...
Шхипер вынул из кошелька, висевшего на поясе, золотой, положил его на стол перед Рябовым, слегка поклонился, прося принять.
- Сей кормщик еще и богобоязнен, - произнес келарь, протягивая руку к золотому, - потому все свои зажитые деньги отдает монастырю.
И Агафоник спрятал монету в свой просторный, вышитый, засаленный кошель.
- А вы, дети, ступайте! - сказал он Митеньке и кормщику. - Ступайте, что тут рассиживаться...
Медленно пошли Рябов и Митенька по натертой воском палубе к трапу и вскоре поднялись на бревенчатый осклизлый причал Двины, где дожидался купцов черный люд.
- Чего там? - спросил один, с красными глазами, с запекшимся, точно от жару, ртом.
- Худее худого! - молвил Рябов.
Толпа тотчас же сгрудилась вокруг них - надавила так, что Митенька крякнул.
- Но, но - дите мне задавите! - сказал Рябов.
- Не берут товары-то? - спросил другой мужичонко, в драном кафтане, изглоданный, с завалившимися щеками.
Полуголые дрягили - двинские грузчики, здоровенные, бородатые, с крючьями - заспрашивали:
- А дрягильские деньги когда давать будут, кормщик, не слыхивал ли?
- Сколько пудов перевезли, как теперь-то?
- Онуфрий брюхо порвал, вот лежит, чего делать?
Тот, которого назвали Онуфрием, лежа на берегу, на рогоже, дышал тяжело, смотрел в небо пустыми, мутными глазами.
- Как хоронить будем? - спросил кто-то из толпы.
Один вологжанин, другой холмогорец - закричали оба вместе:
- Провались они, гости, испекись на адовом огне, нам-то наше зажитое получить надобно...
- Нанимали струги, а теперь как? Ты скажи, кормщик, что нонче делать?
Еще один - маленький, черный - пихнул Рябова в грудь, с тоской, с воем в голосе запричитал:
- Сколько ден едова не ели, как жить? Кони не кормлены, сами мы коростой заросли, на баньку, и на ту гроша нет, чего делать, научи?
Мягко ступая обутыми в лапти ногами, сверху, по доскам спустился бородатый дрягиль, присел перед Онуфрием на корточки, вставил ему в холодеющие руки восковую свечку.
Рябов вздохнул, стал слушать весельщика. Тот, поодаль от помирающего Онуфрия, говорил грубым, отчаянным голосом:
- Перекупщики на кораблях на иноземных? Знаем мы их, шишей проклятущих, фуфлыг - ненасытная ихняя утроба. Сами они и покупают нынче все, сами и продавать станут. Теперь нам, мужики, погибель. В леса надобно идти, на торные дороги, зипуна добывать...
- А и пойдем! - сказал тот дрягиль, что принес Онуфрию отходную свечку. - Пойдем, да и добудем...
Приказный дьяк-запивашка, весь разодранный, объяснял народу козлогласно:
- Ты, человече, рассуди: имеет иноземец дюжин сто иголок для шитва? Зачем же ему иголки те через руки пропускать, наживу давать еще едину человеку, когда он сам их и продаст, да с превеликой выгодой, не за алтын, а за пять...
- Кто купит? - спросил дрягиль, продираясь к дьяку. - Когда алтын цена...
- Купишь. Сговор у них! Иноземец друг за дружку горой стоит, у них, у табашников проклятых, рука руку моет...
С 'Золотого облака' ветер порой доносил звуки услаждающей музыки, оттуда и туда то и дело сновали сосудинки - возили купцов, таможенных толмачей, солдат, иноземных подгулявших матросов, квас в бочонках, водку в сулеях.
- Договариваются? - спрашивали с берега.
- Толкуют! - отвечали с лодок.
- По рукам не ударили?
- То нам неведомо!
Мужики пили двинскую воду, щипали вонючую треску без хлеба, вздыхали, поругивались. Один, размочив хлебные корки в корце с водой, жевал тюрьку беззубым ртом. Другой завистливо на него поглядывал. Еще мужичок чинил прохудившийся лапоть, качал головой, прикидывал, как получше сделать. Еще один все спрашивал, где бы продать шапку.
- Шапка добрая! - говорил он тихим голосом. - Продам шапку, хлебца куплю...
Подошел бродячий попик, поклонился смиренно, спросил, не имеют ли православные до него какой нуждишки.
- Нуждишка была, да сплыла, - молвил пожилой дрягиль. - Вишь, отмучился наш Онуфрий. Так, не причастившись святых тайн, и отошел...
Попик укоризненно покачал головою.
- Может, рассказать чего? - спросил он.
- А чего рассказывать? Мы и сами рассказать можем! - ответил вологжанин. - Вот разве, когда конец свету будет?
Свесив короткие ножки над Двиною, попик уселся, рассказал, что теперь мучиться недолго, раньше в счислении сроков великих ошибались, а ныне страшного суда вскорости надобно ждать...
Рябов молчал, слушал с усмешкой.
- Эй, кормщик! - крикнули с лодки.
Он обернулся. Агафоник с посохом, насупленный, подымался на берег.
- Вот как будет, - сказал келарь Рябову и обтер полой подрясника лицо. - Ну-кось, пойдем, рыбак, побеседуем...
Молча они дошли до монастырской тележки, запряженной зажиревшим коньком. Агафоник еще утерся, пожаловался, что-де жарко.
- Тепло! - согласился Рябов.
Послушник поправил рядно на сене, подтянул чересседельник, снял с коня торбу с овсом. Келарь все молчал.
- Так-то, дитятко, - сказал он наконец и посмотрел на Рябова косо. Послужишь нынче создателю за грехи своя.
- За какие еще грехи? - чувствуя недоброе, спросил Рябов.
- Будто не ведаешь! - вздохнул Агафоник. - Позабыл будто! Карбас-то, я чаю, монастырский был? Потоплен тот карбас, взяло его море. Чей грех? Еще вспомнил: в прошлом годе муку ржаную монастырскую перегонял ты Двиною, два куля в воду упали. Позабыл? Чья мука была? Святой обители! И непочтителен ты, Ваня, в церкви божьей никогда тебя не вижу...
Он говорил долго, перечисляя все рябовские грехи. Кормщик стоял насупившись, чесал у коня за ухом,
