глазами, стала жевать пустой хлеб. Потом, словно во сне, сказала:
- Лада.
- Чего?
- Лада мой! - повторила она. - Лада. Муж. Лада.
Засмеялась, припала к его плечу, вздохнула. И строгим голосом велела:
- Теперь спать меня уклади.
Удивляясь сам на себя, на нее, на все, что случилось, он опять взял ее на руки, уложил, сел рядом. Ресницы у Таисьи дрогнули, она спросила:
- Чего не поёшь? Пой! Мамушка моя мне певала...
- Да коли я не умею петь-то...
- Небось, споешь.
Он завел, робея, про осоку да мураву.
- Надо больно слушать, - сердито сказала Таисья. - Пой 'Мою умницу'.
Кормщик прокашлялся, завел пожалостнее:
Загоена, забронена, рано выдана...
- Не отсюдова! - сказала Таисья. - Никого не было, а полпесни пропало. Пой как надо! Велено - и пой!
Кормщик еще прокашлялся, запел с самого начала:
Спи, спи, спи, ты, моя умница,
Спи, спи, спи, разумница...
- Вишь как? - сказала Таисья. - Коли захочешь, так и петь можешь...
Она обняла его за шею, близко притянула к себе, к самому лицу и сказала:
- Пропал ты теперь, кормщик. Был мужик сам себе голова, а нынче кто? Кто ты есть нынче? И водочки не велела пить, ты и не стал. Хочешь поднесу?
Не дожидаясь ответа, она вскочила, налила из сулеи кружку, половину, подумав, выплеснула на пол и поднесла:
- Пей!
- Пить ли?
- Пей, коли велено! Погоди, с тобой выпью.
Она пригубила вино, сморщилась и словно бы с состраданием вздохнула, когда кормщик допил остальное. Потом крепкой рукой взяла его за волосы, откинула ему голову назад и спросила:
- Люба я тебе, Ванечка? Женой - люба? Сказывай сразу, не то уйду!
- Люба!
- А другие?
- Чего другие? - не понял он.
- Другие твои... разные...
Теперь она двумя руками держала его за волосы.
- Ну и чего, что разные? Мало ли чего...
Она смотрела на него в упор, ждала.
- Небось, на дыбе, и то помилосерднее! - усмехнулся Рябов.
Таисья больно дернула его за волосы, крикнула:
- Сказывай!
- Да что сказывать, оглашенная?
- Все сказывай, слышишь? Все, до последней до правдочки. До самой самомалейшей...
Вдруг оттолкнула и попросила жалобным голосом:
- Не смей сказывать, лапушка, ничего не смей. А коли я попрошу слезно, все едино не послушайся, чего бы ни говорила...
Он смеялся и гладил ее косы, а она смотрела ему в глаза, не моргая спрашивала:
- Сколько можешь вот так смотреть? До утра можешь?
Утром опять пришел Митенька, принес молока в глиняном кувшине, творогу, хлеба каравай, рассказал новости: преосвященный Афанасий нежданно нагрянул из Холмогор, сильно на господина полковника Снивина гневен, не благословил, к руке не подпустил, заперся с ним и дважды посохом по плеши угостил...
Господин полковник Снивин засел дома - напугался, в городе стало потише... Один только человек в открытую пошел против Афанасия - аглицкий немец майор Джеймс: будто бы отписал в Москву на Кукуй и всем нынче грозился, что на Кукуе сродственники его отдадут письмо в собственные государевы руки. Одна надежда, что то письмо с государем Петром Алексеевичем разминется - Царь, будто, плывет на стругах от Вологды вниз, к Архангельскому городу.
Дрягили, все, которых за не дельные деньги, не серебряные, на съезжую взяли, от розыску освобождены.
Шхипер Уркварт ходит веселыми ногами, но стал потише и своего боцмана будто даже запер в канатный ящик на сухоядение...
- Монаси-то наши как? - спросил Рябов.
- А чего им деется, - ответил Митенька, - кукарекают подпияхом да рыбарей мучают. Слышно, будто некоторых рыбарей повязали да в тюрьму в подземную заперли...
Рябов насупился...
Так, в тишине, на двинском ветерке, на солнечном припеке, миновало еще несколько дней. Рябов делал на высохшей сосенке зарубочки, чтоб не спутаться - сколько боярствует.
- Не сбешусь ли, отдыхаючи столь долго? - спросил он как-то Таисью.
- В море занадобилось? - молвила она.
- Ин и в море бы сходить...
Подолгу слушал, как шумит набируха, следил за облаками в небе, рассказывал:
- Зри воздух над морем. Коли слишком прозрачен, далеко видать да еще ветерок наподдает, - быть падере, ударит буря, тогда держись. Ежели туманчик поутру, как вот ныне, а вчера ввечеру небо всеми красками горело, - иди себе спокойно, надейся... На облака опять же поглядывай...
Таисья, покусывая травинку, смотрела на кормщика упорно, не отрываясь, не то со вниманием слушала, не то вовсе не слушала.
- Да ты об чем думаешь? - спросил он вдруг.
- Люб ты мне, - спокойно ответила она, - более ни об чем не думаю...
Потом стирала в Двине, а он сидел рядом и молчал. Море шумело далеко за каменьями, там рыбари вздымали якоря, отворяли паруса, уходили...
- Эдак долго не проживешь! - молвил Рябов.
Таисья разогнулась, утерла лоб, вздохнула.
- Как же тебе жить-то надобно?
- Аз морского дела старатель, - ответил он, - куды мне без него?
И нахмурился.
Поутру, раным-рано прискакал таможенный солдат с приказом от поручика Крыкова: нисколько не медля ехать в посад, быть в осторожности, на малой лодейке-шитике, что стоит в назначенном месте, переброситься на Мосеев остров, где все доскажет Митрий-толмач. Иметь на себе добрую одежонку, нисколько вина не пить. Таисье Антиповне не полошиться, не горевать, а также ей - самонижайший поклон.
- Ох, Ванечка! - испуганно сказала Таисья и побледнела.
Солдат по дороге рассказал Рябову еще новости: царь Петр Алексеевич из Холмогор нынче же будет здесь. Там встречали его с великим почетом, старец Афанасий имел на себе малое облачение, палили из пушек, в соборе пение было многолетное и обед от преосвященного в крестовых палатах. Но то все миновалось быстро, и государь тотчас пешком изволил с резвостью побежать к купцам Бажениным, где и пробыл весь день - смотрел верфь и корабельное строение.
Ой, да он справляет себе,
справляет легкие,
Легкие вот галерушки...
Песня
Я просил, чтобы для меня не
делано было никаких церемоний.
Петр Первый
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1. МОЛОДОЙ ШХИПЕР
На Мосеевом острову, под корявой березкой, на пеньке кротко сидел Митенька; подгибая пальцы, рассказывал Рябову, кто нынче едет в царевой свите: и Голицын князь, и Салтыков, и Бутурлин, и
