И Швибер ушел. Рябов повернулся к своему соседу, спросил:
- Чего замешался в дело? Убить он мог запросто кнутом своим.
- И тебя убить мог запросто! - ответил Молчан.
Рябов усмехнулся.
- Меня не больно-то убьет! Я вон каков уродился...
Молчан ответил просто:
- Ты хорош, да и я не слабенек. У меня жилы что железные. Спробуй разогни...
И подставил согнутую в локте руку.
Рябов хотел разогнуть с ходу - не вышло. Пришлось повозиться, пока распрямил. Старый Пайга отполз в сторону, следил с интересом, как меряются силами Большой Иван и черный бородатый Молчан. С этого времени старый Пайга тенью ходил за Рябовым и даже спать перешел в ту избу, где спал кормщик. Здесь устроился у двери, где потягивало морозцем, - в самой избе ему было душно. Здесь ел свою строганинку (Рябов доставал старику сырое мясо посылала Таисья, он строгал его и ел с ножа). Здесь пел свои песни, закрыв глаза и раскачиваясь, словно в нартах, или вдруг начинал рассказывать про майора Джеймса, как тот приехал и сделал великое разорение всему кочевью. Русские не понимали, но слушали внимательно, качали головами, обижались за старого Пайгу...
- Крепко, видать, старичку досталось! Вишь, все помнит...
- Гляди, плачет! Обидели, видать...
- Стой, пусть дальше сказывает...
- Сказывай, дедка, сказывай... Полегчает...
Пайга рассказывал про майора Джеймса, про то, как осталась там, далеко, вся его семья - дети, внуки, как его вели в город - веревкой к седлу. Трудники догадывались:
- Вишь, что сделали! Удавку - на глотку и повели!
- А тебя пряниками заманили? Али сам пришел?
- Ну, его в карете привезли...
Зычный хохот несся по избе:
- В карете! Хо-хо!..
Иногда старик Пайга рассказывал, как зверовал в тундре, как ловил рыбу, как женил сына, хоронил отца. Рассказывал про тадибея-знахаря, как тот от болезни лечит. Сам показывал тадибея, как скачет и заклинает. Трудники смеялись:
- Во, чудище!
- Кажному человеку своего попа надобно. А вот я ему нашего попа покажу - чего он скажет!
- Ты - потише!
- Чего - потише! Наш попище, почитай, трезвый и не родился.
Молчан, много где бывавший, рассказывал:
- А чего? Народ как народ. Честный, завсегда к тебе с открытым сердцем. Я у них живал, ничего, обижаться нельзя. Народ кроткий. Хоронят они по-своему - покойников в дальнюю дорогу сбирают: в чуме, в избе ихней, шесты поломают, положат к покойнику в гроб ложку, чашку, все, чего в том пути занадобится, хорей его еще, погонялку, чтобы было чем в том краю олешек погонять... Верно говорю, отец?
Пайга кивал старой головой, будто понимал, что говорит Молчан, улыбался, медленно укладывался спать возле двери.
Как-то Рябову занедужилось, простыл - ломало плечи и ноги, в голове стреляло словно из пушки. Тогда ночью Рябов заметил: старый Пайга вынимает из-за пазухи чурочку, что-то странное с ней делает. Встал, присмотрелся, понял: Пайга кормил своего бога кашей, чтобы выручил кормщика из лихоманки.
- У каждого свой бог! Самоедину бог - чурочка, - сказал Рябов Митеньке. - Толку не видать, а тоже надеется...
В феврале еще похоронили многих. Зима стояла крутая, морозы не отпускали. Долгими ночами во все небо играли сполохи - в черном ковше ходили золотые мечи, копья, стрелы. Старики, разрывая душу, все пели о смерти, о гробе, о прахе. Один - желтый, иссохший - читал в темноте длинной ночи напамять:
'Живот речет: - Кто ты, о страшное диво? Кости - наги, видение твое и голос твой - говор водный. Что гадает звон косы твоея? Поведай мне! Смерть речет ответно: - Я - детям утеха, старым отдых, я - рабам свобода, я должникам льгота, я - юным вечный спокой. Живот речет: - Почто стала на пути моем и гундосишь немо? Пойди от нас туды-то и туды-то, Смерть, в темные леса, в чисты поля, за сини моря; а се я тебя не боюся...'
Трудники, слушая старика, посмеивались. Кто постарее - ворчали:
- Какие такие хаханьки нашли?
- Пошто, бесстыжие, регочете?
Старик, подождав, опять читал по памяти:
'Смерть речет: - Молодым-молодехонек, зеленым-зеленехонек, о живот, красота, сердце мое услади. И любовь моя быстрее быстрой реки, острее вострого ножа...'
Из темноты неслись насмешливые бесстрашные слова:
- Она полюбит!
- Хитрая! Ей только поддайся!
'Живот же речет, - опять бубнил старик из своего угла: - Ты - косец. Коси ты нивы твои, к жатве спеющие. Я - юн, я - плод недозрелый, здесь нет тебе дела...'
- Дескать, валяй отсюдова!
- Перемучаемся, мол, без тебя!
'Смерть же речет: - О живот! Слышишь ли звон, звон тетивы на луке моем? И се из острых остра смертная стрела тебе уготованная...'
Так, бок о бок со смертью кое-кто дожил до заветного для поморов времени - до Евдокии. Звезды горели ярко и чисто, играли переливами, подмигивали низко над самым морем. К этой поре зима кротеет, надо думать о будущем лове. Вспоминали: в Крещенье целый день тянул крепкий 'север' - к большому лову.
В эту ночь, в первый раз за все время корабельных работ, запел Пашка Молчан. Сидел, привалившись к стене, постукивал по лавке грязной ладонью, пел никем еще не слышанную песню, не похожую на то, что певали другие трудари.
Песня была тягучая. Молчан пел ее с угрозой в голосе, медленно оглядывая лица, едва освещенные светом лучины, коптящей в поставце:
На судне была беседушка построена,
Ну, построена беседа кипарисовая...
В беседе стоят столики дубовые,
На них скатерти разостланы шелковые...
Рябов сидел неподалеку от Молчана, смотрел, как сошлись у него брови над переносьем, как блеснули белки полузакрытых глаз, как притопнул он лаптем:
За столами-то сидели да двенадцать молодцов,
Да двенадцать молодцов-то, все донских казаков,
И вновь с угрозой - тихой и гневной:
Как один-то был молодчик, он почище всех,
По суденцу молодчик все похаживает,
В звончатые он во гусельки поигрывает,
Вспоминает батюшку - славный тихий Дон...
Песня старикам не понравилась, что мало божественная. Молчан посмеивался, показывая ровные белые зубы, улыбка у него была недобрая, жестокая. Рябов задумчиво сказал:
- Нет, песня ничего! Неспроста поется...
Молчан быстро на него взглянул, вновь потупился. Старики завели свое про сердитого бога. Когда кончили и стали хвалиться каждый своей песней, Семисадов плюнул и велел Молчану показать, чего-де он еще может, да сполна. Молчан не отвечал, улыбался.
- А что это, дяденька, за человек такой - в твоей песне на гуслях играл? - спросил из дальнего угла Митенька.
- Человек наибольшой...
- Кто ж он?
Молчан обвел взглядом избу поверх голов трударей, сказал негромко, но так, что слышали все:
