визжать Алексей. В наступившей тишине недобрым голосом царь велел:
- Коли и в самом деле недужен царевич - отправляйтесь!
Алексей сел на полу, неловко, упираясь руками, повернулся набок, встал. Петр смотрел на него издали, как на чужого.
Когда дверь за Алексеем закрылась, Петр вздохнул, крикнул Фельтену подавать обед. Ел, не замечая, что подано, здесь же, возле тарелок, писал письмо королю Августу: 'Мы нынче в походе близ неприятельской границы обретаемся и при помощи божьей не чаем праздны быть...'
Вошел Меншиков, Петр сказал ему сердито:
- Прикажешь ждать тебя обедать, что ли?
- А мне не разорваться! - ответил Александр Данилыч. - Делов-то нынче...
- Справляются? - продолжая писать, спросил царь.
- Ничего, по малости.
Он сел, налил себе чарку водки, выпил, закусил. Петр Алексеевич дописал письмо, Меншиков рассказал:
- С нечаянной радостью тебя, господин бомбардир. Гонец прискакал, нынче полковник Тыртов близ Кексгольма наголову разбил эскадру Нуммерса...
Петр открыл рот, погодя крикнул:
- Врешь!
- Божиться, что ли?
- Где гонец-то?
- А там, где все они, черти пегие: повалился спать. Суда Тыртова сцепились на абордаж с парусниками, два шведских корабля сожгли, два взяли в плен. Шведы, не дождавшись помощи - сикурсу, ушли из Ладоги.
Меншиков взял руками кусок бараньего бока, стал обгладывать.
- Далее говори! - крикнул Петр. - Что далее было?
- Виктория была. Пора, государь, привыкать! - чавкая, ответил Александр Данилыч. - Человек триста шведов побито, пять судов они потеряли... Тыртова жалко - убили, дьяволы, картечью насмерть... Ништо поквитаемся, все помянем. Мне Тыртов, покойник, дружком добрым был, я за него душу вытрясу из них...
Он вытер руки, поднялся:
- Собираться выходить, что ли? Не рано. Велю паруса вздымать, как скажешь?
- Бей алярм!
Меншиков вышел, барабаны ударили 'поход'.
Перед вечернею зарею наконец задул попутный ветер.
Петр был на берегу, провожал царевича. Алексей стоял возле кареты, наклонив голову, прижав руки локтями к бокам, очень бледный. Губы у него вздрагивали - вот-вот заплачет.
- Вам следует поклониться вашему батюшке, его миропомазанному величеству! - сладко сказал Нейгебауер.
- Ты, Алешка... - начал было Петр и замолчал.
Царевич быстро вскинул на отца большие, глубокие, затравленные глаза и вновь потупился.
Петр Алексеевич шагнул к сыну, взял его за плечи своими сильными, большими ладонями, наклонился и неудобно прижал мальчика к себе. Тот коротко задышал, всхлипнул, приник к отцу, пахнущему смолою, табаком. Петр ласково и крепко поцеловал сына в бледную щеку, потрепал по мягким волосам и заговорил, наклонившись, тихо, так, чтобы никто не слышал:
- Ты, Алешка... ничего... погодишь, побольше вырастешь, тогда и пойдешь со мною в поход. Ныне-то тебе трудновато, хиленький ты у меня, тяжко, поди. А с прошествием времени...
Алексей всхлипнул, заплакал, Петр от него отступился, сказал Нейгебауеру:
- Что он у тебя всегда ревет... Забирай... Поезжайте...
И, не оглянувшись более на карету, пошел к 'Святому Духу', где выбритый до синевы Памбург, стоя на шканцах, ломаным языком кричал приличные истинному моряку соленые слова...
- Сниматься, мин гер? - спросил Меншиков.
- С богом! - ответил Петр.
И, повернувшись спиною к берегу, по которому, увязая в песке, тащилась карета-берлин, Петр внимательным и угрюмым взором стал оглядывать работающих на фрегате матросов, просторное, широкое озеро, быстро бегущие тучи. За фрегатами двинулась флотилия лодок под холщевыми и рогожными парусами, там слышались песни, какие-то веселые выкрики, треск барабана...
Но далеко уйти не удалось.
Ветер к ночи упал, потом переменился. Возле Поворотного острова Петр приказал возвращаться на ночевку в Повенец. Солдаты и матросы жгли на берегу костры, пили какую-то хмельную брагу, рассказывали сказки. Петр, один, неслышно подсаживался к людям, пощипывая усы, покуривая трубку, хмурился. Народ, заметив царя, замолкал, Петр шел дальше, гневно и горько понимая, что его боятся. За ним - невдалеке - тенью бродил Меншиков, иногда уговаривал пойти поспать, потом опять пропадал во тьме.
На фрегате в кают-компании сидели Памбург, Варлан и Крюйс, пили черный кофе из маленьких каменных чашек, курили трубки, оживленно болтали. Когда Петр вернулся, они поднялись, переглянулись, стали пятиться к дверям.
- Куда? - спросил царь.
- Пожалуй, время спать, - ответил Корнелий Иванович. - Мы предполагаем, что ваше величество...
- Я сам выгоню, когда захочу! - крикнул Петр. - Сам! Сам!
Голос его сорвался, он грохнул кулачищем по столу, приказал убираться к черту и долго сидел один, тупо глядя на пламя свечи и прислушиваясь к поскрипыванию фрегата у причала...
А утром на шканцах он был угрюмо-спокоен, смотрел вдаль, вдыхал всей грудью холодный и сырой воздух Онеги и молчал, сосредоточенно что-то обдумывая.
Когда суда плыли по Свири, Петр часто приказывал остановиться, съезжал на берег, широкими шагами ходил по прибрежным лесам, наведывался в деревеньки, толковал с мужиками. Больше всего времени проводил он в дубовых рощах - с Иевлевым и корабельными мастерами Иваном Кононовичем и Кочневым. Сам обмерял стволы, считал деревья, прикидывал способы, коими следовало охранять корабельные леса от воров-порубщиков. Возвращаясь в шлюпке-верейке на фрегат, говорил Сильвестру Петровичу:
- Прикажу на каждые пять верст виселицы ставить, тогда, я чай, подумают, прежде чем за топор браться. И воров удавленных чтобы не снимали, пока воронье не расклюет сию падаль. Будут качаться ради страха божья...
Иевлев с корабельными мастерами молчали. Дул осенний ветер, гнал серую волну по Свири. Шумели бесконечные, в желтеющей листве, густые леса. Мужичок в посконной рубахе, лысый, в лаптишках, стоял на берегу, удивленно смотрел на царскую флотилию - на корабли, лодки, струги, кочи...
На флагманском фрегате пальнули из погонной пушки - идти дальше. Петр ушел в свою каюту, Иван Кононович вздохнул, сказал Иевлеву негромко:
- И что это, батюшка Сильвестр Петрович, всё мы виселицами стращаем? Ну срубил мужичок по недомыслию дуб, так ведь дуб - он дуб и есть, а человек-то - божья душа? Ах ты, господи, сколь вешать будем, сколь рубить, да пытать...
Речной ветер высек из его глаз стариковскую слезу, он снял ее пальцем, удивился:
- Скажи пожалуйста: на пять верст виселицу. Ох, много...
Сильвестр Петрович молчал: он научился теперь молчать подолгу, упорно, угрюмо и спокойно...
Покажи на деле, что ты русский.
Суворов
Чтоб истребил господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья...
Грибоедов
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1. ОРЕШЕК
В сентябре месяце армии Петра, Шереметева и Репнина начали сосредоточиваться на известняковых берегах Назии - короткой речушки, впадающей в Ладожское озеро. Войска подтягивались медленно, несмотря на то, что делали в сутки тридцативерстные переходы. Дороги, размытые осенними дождями, были труднопроходимы, люди устали, пушки застревали в грязи.
Наконец собран был военный совет, после которого войска совершили быстрый переход к крепости
