- Иван Савватеевич!
Лоцман покосился на Иевлева, вынул трубку изо рта...
- В Архангельск пишу, к Марье Никитишне, - сказал Сильвестр Петрович, - в рассуждении ее приезда сюда. Не отправиться ли им вместе - с Таисьей Антиповной да с бабинькой Евдохой. Все легче, чем поодиночке, а со временем к сему городу и твоей супруге быть. Так говорю?
- Да уж город! - неопределенно молвил лоцман. - Верно, что город.
- Так как? Писать?
- Пожалуй что и пиши! - словно бы светлея лицом и блестя глазами, сказал Рябов. - Помаленьку обживемся, срубим избу. Что ж так-то? Иван Иванович без материнского обиходу...
Он опять пососал потухшую трубку и добавил решительно:
- Ехать ей! Избу продаст, корову тож, тут не пропадем. Пиши, Сильвестр Петрович, что-де Иван Савватеевич наказал супруге своей настрого без всякой проволочки времени его волю верно исполнить...
- Настрого? - с улыбкой спросил Иевлев. - Так и писать?
- Пиши: велел настрого, - не отвечая на улыбку Сильвестра Петровича, повторил Рябов. - А то гордая она у меня... Поехать-то поедет, да только одна, а как ей - незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет...
Сильвестр Петрович взял ножик чинить перо; не глядя на лоцмана, попросил:
- Ты об этом давешнем, Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли... Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут...
Рябов усмехнулся, вздохнул, ничего не ответил.
Белой ночью, восьмого июня, Сильвестр Петрович с Рябовым в верейке подплыли к пологому болотистому берегу Заячьего острова. Здесь на сваях уже была выстроена пристань, у которой лепились барки, груженные землею, привезенной издалека водным путем. От пристани тянулись дощатые дорожки, по ним чередою работный народ толкал скрипучие тачки.
Зудело окаянное комарье.
Носаки с зелеными от болезней, недоедания, сырости лицами таскали песок, грунт, битый камень - в рогожах, в заплечных рогатых ящиках, в мешках, в подолах замшелых рубах. Костистые мужики, те, что здесь почитались здоровяками, взобравшись на помост, вручную били сваи. Тысячи народу заваливали проклятое болото битым камнем, хворостом, сыпали песок, катали бревна. С жадным чавканьем трясина поглощала все, что доставляли барки, тачки, люди...
Однообразно, ровно жужжали пилы. Дружно, вперебор били кузнечные молоты. То и дело слышалась ругань артельщиков, смотрителей, надзирателей, грубые окрики солдат-караульщиков.
К Сильвестру Петровичу подошел Егор Резен, весь изжаленный комарьем, пожаловался, что больно тяжело трудиться.
- Видать, нелегко! - согласился Иевлев.
- Помирают многие. Пища плохая, очень болеют животами. Тут один лекарь, собачий сын, продает целебное вино, настоенное на хвое, да дорого, не подступиться: четыре рубля ведро. Цынга людей бьет...
- Да, бьет! - согласился Иевлев. - Здесь цынга, в море Нуммерс. Не уходит, встал на якоря и стоит. Пушек немало у него. Не хочет, чтобы мы вышли в море. Языка взяли, спросили, язык-швед передал слова господина вице-адмирала Нуммерса. Господин фон Нуммерс объявил своим матросам, что русским никогда в море не бывать. 'Пусть подыхают в своих степях!' - так он выразился, шведский вице-адмирал... Ну, а нам без моря не жить, вот как, Егорушка!
И Сильвестр Петрович ласково положил руку на плечо Резену. Тот согласился:
- Не жить!
И спросил:
- Генерал Кронгиорт с реки Сестры не ушел?
- И генерал Кронгиорт не ушел, - ответил Сильвестр Петрович. - Не уйдут они сами, Егор. Их еще гнать надобно. Вот дело доброе господин фельдмаршал Шереметев сделал: прогнал воров из Яма и Копорья, - славная победа оружия нашего. А Кронгиорт держится. Да еще прозевали тут - дурачье! - налетел конными рейтарами на нашу заставу в Лахте, порубил всех смертно...
Покуда беседовали, небо совсем заалело. Багряное огромное круглое солнце показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды меж пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от человеческого жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам - будить спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому.
Когда садились в верейку, Рябов спросил:
- Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович?
- Будто бы во имя Петра и Павла, - ответил Иевлев. - Петропавловская, будто, крепость. Слышал, что так. Поживем - увидим...
Рябов сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной реке, кормщик спросил:
- А что, Сильвестр Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место строиться. Вот - на Васильевском острову. И лес есть, и зверя в лесу не считано, и вроде посуше можно чего отыскать...
Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве.
Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.
- Чего мы сюда заехали-то, тять? - спросил Ванятка.
- Избу строить надобно! - ответил Рябов. - Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.
- Избу! Тоже! - разочарованно произнес Ванятка. - Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?
Рябов усмехнулся, сказал коротко:
- Не моя, брат, воля!
И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором - раз и другой...
Между болот, валов и страшных всех врагов
Торги, суды, полки и флот - и град готов.
Ломоносов
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН
Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.
Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом - особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.
- Может, попозже ризы на себя вздевать? - спросил Рябов. - Обедня, я чай, не враз зачнется?
- При нем станешь одеваться? - спросила в ответ Таисья. - Некоторые гардемарины еще вчера поутру приехали...
Помолчала и вздохнула:
- Лед как бы не тронулся. Я выходила - глядела: взбухла река, вспучилась... Как тогда будем?
- Два года ждали, еще две недели подождем! - молвил лоцман. - Не пропадет парень. На Адмиралтейской стороне дружки у него, и в Литейной. Прокормится...
Он еще раз строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой обуви у него всегда портилось самочувствие, особенно же не любил он эти плоские, скрипучие и жесткие туфли, которые должен был носить при всяких церемониях. И с чулками он изрядно мучился, они вечно съезжали с ног, их надо было подтягивать и особыми застежками прицеплять к подвязкам.
- Ишь ты, чертова обедня! - ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены которой были вплотную увешаны пучками сухих трав: Таисья унаследовала от покойной бабиньки Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха пользовала болящих моряков на берегу Невы теми же средствами, которыми лечила бабинька Евдоха на далекой Двине. - Ишь ты, с этими туфлями, да пряжками, да чулками! - ворчал
