Легко неся свое тучное тело, Федор Матвеевич, сопровождаемый генералами и адмиралами, поднялся на шканцы, где уже выстроились во фрунт офицеры, помолчал и домашним, не торжественным, усталым голосом произнес:
- Господа офицеры! По предположению диспозиции исход сражения будет решаться не судами корабельного флота, но галерами и скампавеями, ибо на ветер мы не надеемся, молодцы же гребцы свой долг верно выполнят. А как на галерах и скампавеях испытываем мы недостачу в добрых офицерах, то и прошу я вас нынче же в пять минут решительно определить, которые желают пойти на галерный флот для сего полезного дела. Через пять минут времени, по моему спросу, решившие идти на галеры, благоволят выйти из фрунта на два шага вперед...
И, отвернувшись к своим генералам и адмиралам, Апраксин стал с ними тихо о чем-то беседовать. Офицеры 'Святого Антония' стояли неподвижно. Каждый из них сразу решил, как ему надлежит поступать, и все теперь ждали последнего вопроса генерал-адмирала.
Было очень тихо, только слышался ровный плеск моря да иногда вдруг вскрикивала чайка. От берега несло запахом гниющих водорослей. Рябов заметил, что на Апраксине и на других генералах и адмиралах были надеты не обычные мундиры, а кафтаны из лосевой кожи - боевая одежда, которую носили на русском флоте вместо тяжелых кольчуг и лат.
- Пять минут истекло! - тем же домашним голосом сказал генерал-адмирал. - Кто желает перейти на галерный флот - два шага вперед из фрунта.
Офицеры строем, без секунды промедления, сделали положенные два шага и с грохотом приставили каблуки. Апраксин помолчал, открыл табакерку, сунул в ноздрю понюшку - он теперь к старости стал нюхать табак, когда волновался, и, оборотившись к Иевлеву, сказал:
- Вот вишь как! Теперь новые заботы - кого 'Антонием' командовать оставить.
Потом поклонился в пояс всем стоящим неподвижно офицерам:
- Спасибо, господа флоту офицеры! Оную вашу службу крепко помню и не позабуду в потребный день.
Над шканцами загремело 'ура'.
Федор Матвеевич, бодрясь и превозмогая тяжелую усталость всего похода и последних трудных дней, пошел к трапу. Но путь ему бесстрашно загородили матросы; он проталкивался среди них, притворно строго отругиваясь:
- Пошли, пошли с пути, пошли с дороги, сомнете, дурачье, али не видите, что стар ваш генерал- адмирал. Никого не возьму! И не липни, и за руки не бери, ишь каковы - скорохваты! Знаю, знаю, на всех кораблях то же толкуют, да на галерах и без вас народу предостаточно...
Матросы наконец расступились, давя и сминая друг друга, барабаны у трапа ударили дробь, штандарт генерал-адмирала пополз вниз. В вельботе генерал-лейтенант Вейде спросил у Иевлева:
- Чем объяснимо, мой друг, все то, что мы здесь изволили давеча наблюдать?
- Оно объяснимо лишь желанием кончить проклятую войну! - ответил Иевлев. - Нынче так случилось, что нет на всем флоте матроса, нет солдата, кои бы не понимали, что не будет спокойствия ни Санкт- Питербурху, ни иным местам - от Ладожского озера до Архангельска, от Пскова до Новгорода, покуда не сделаем мы викторию над шведским флотом, и чем скорее сие наступит, тем лучше...
Вейде молчал, посасывая трубку, сплевывал в воду.
В эту же ночь Иван Иванович Рябов на посыльном боте явился под командование капитан-командора Змаевича в его отряд скампавей и галер. Калмыков получил назначение во второй отряд галер.
У Змаевича коротали время два незнакомых офицера, угрюмо слушали рассуждения капитан-командора.
- Живем тяжко, жестоко, - говорил тот. - Жестче нельзя. С моря в Парадиз возвернешься - на отдых, день-другой отмучаешься, нет, думаешь, у нас-то легче. Дышится вольготнее, все ж морской ветер. В Санкт-Питербурхе только железа и звенят. По улицам работный народишко гонят - в кандалах. Да и то сказать - ради Парадизу с девяти дворов на Руси одного человека вынимают. Не шуточка. И должен тот человек прийти со своим плотничьим, али столярным, али иным каким ремесленным снаряжением. Десятнику же велено иметь и долото, и позник, и скобель, и бурав, и пилу. А оно все, судари мои, в сапожках ходит, за все поплачивать надо, да и хлебца до места работному человеку купить. Где наберешься?
Офицер-гость потянулся, сказал со вздохом:
- О, господи! Куриозитеты, монстры, раритеты сбираем, а тут война, а тут Парадиз, а тут 'слово и дело'! Когда народишку полегше станет?
За беседой поужинали кашицей, закусили сухарем. Кашица отдавала тухлятиной, другой офицер-гость выругался:
- Ей-ей, с изначала российского корабельного флота служу, а не упомню, чтобы добрую крупу на флоте получали. Все прелая, да горькая, да тухлая. Стараются, сил не щадят господа купечество - помогают нам государеву службу править...
Проводив гостей, Змаевич замолчал надолго - вглядывался в силуэты далеких шведских кораблей, прислушивался к шведским сигналам. Здесь, на скампавее, матросы укладывались спать, два голоса выводили песню, неподалеку дружно смеялись, слушая сказочника.
Иван Иванович быстро уснул в каюте под теплым овчинным полушубком, а Змаевич поворочался, повздыхал и вновь поднялся по трапу на носовую куршею. Тут он провел всю короткую ночь, вслушиваясь и вглядываясь, раздумывая быть штилю, или поднимется ветер. Но штиль стоял полный. Рано поутру на скампавею явился гонец с коротким приказанием. Змаевич выслушал поручика, кивнул головой, спустился в каюту, натянул новый мундир, туго перепоясался, взял в руку треуголку, Иван Иванович, проснувшись, вертел головой, спрашивал:
- Что? Что? Началось?
На скампавеях барабаны били дробь, матросы садились на банки, поплевывали на руки, примерялись к веслам. Едва выкатившись, солнце сразу стало припекать, вода лежала гладким, тусклым зеркалом, шведские корабли, конечно, не могли двинуться с места. На это и была рассчитана диспозиция военного совета.
- Прорвемся в Абосские шхеры мористее шведов, - говорил Змаевич, понял ли? У нас галеры, у них корабли. Им при таком штиле - одно дело: куковать да святой Бригитте молиться.
Рябов смотрел в трубу. Шведы, заметив движение галерного флота, шедшего вне досягаемости их пушек, спустили шлюпки, попытались буксировать свои суда. Было видно, как натягиваются ниточки-канаты, как гребут шведские матросы. Но тяжелые корабли стояли неподвижно, словно сплавленные с ярко сверкающими, тяжелыми водами залива.
- Работай, братцы, работай! - охрипшим голосом просил Змаевич. Трудись, други, не жалей! Все ныне в нашем проворстве, в лихости, умелости!
С гребцов лил пот, мальчишка-галерный - кок-повар - метался с ведром и кружкою - поил людей из своих проворных рук. Комиты-боцманы из шаек обдавали загребных забортной теплой, соленой водой. В тишайшем штиле далеко разносились удары литавр, уханье больших барабанов, команды:
- Весла-ать! Весла - сушить! Весла-ать! Весла...
Скампавеи шли ровно, кильватерной колонной, и так быстро, что даже в нынешнем полном безветрии кормовые флаги развевались словно в шторм.
Шведы попробовали палить, но ядра падали так далеко от прорвавшегося русского авангарда, что после нескольких залпов адмирал Ватранг приказал огонь прекратить.
После полудня Змаевич сказал Ивану Ивановичу:
- Вот он - господин адмирал Эреншильд. Ждет нас с берега, с переволоки. Туда и пушки свои обратил. Что ж, господин шаутбенахт, поприветим тебя. Поздравствуемся не нынче, так завтра...
Тридцать пять скампавей и галер русского флота становились на якоря перед эскадрой шведов.
Гребцы на судне Змаевича лежали на палубе и банках, словно мертвые. У многих ладони были стертыми до крови, иные шумно, с хрипом дышали, один загребной все лил на себя воду - ведро за ведром, жаловался, что нутро кипит, палит огнем. Есть никто не мог...
- Нелегкое будет дело! - говорил Змаевич Рябову, когда встали на якорь. - Умен Эреншильд, ничего не скажешь, с головою шаутбенахт. Не обойти его, дьявола... И с переволоки нас поджидал, и сюда
