русского языка, было еще одно постоянное занятие, по существу, еще один способ 'разогнать тоску', ведь матери некуда было надевать эти новые платья: в гости она ходить не любила, разве что к Фрэнсис да к Паоле Карраре, но к ним можно было пойти и в домашнем платье. Мать шила платья либо у 'синьора Белома' - старого портного, в молодости претендовавшего на руку моей бабушки в Пизе, когда та была на выданье, но не желала 'объедков от Вирджинии', - либо приглашала на дом портниху по имени Терсилла. Рина канула в неизвестность, и отец, сталкиваясь теперь в коридоре с Терсиллой, бушевал так же, как в свое время при виде Рины. Терсилла, однако, была посмелей Рины: проходя мимо отца с ножницами за поясом, она вежливо здоровалась, улыбка освещала ее маленькое розовое личико уроженки Пьемонта. Отец в ответ холодно кивал.
- Опять эта Терсилла! - орал он на мать. -Долго это будет продолжаться?!
- Мне надо перелицевать старое пальто от синьора Белома, оправдывалась мама.
При имени Белома отец сразу замолкал, потому что уважал бывшего претендента на руку своей матери. Правда, он не знал, что 'синьор Белом' один из самых дорогих портных в Турине.
Мать никак не могла выбрать между 'синьором Беломом' и Терсиллой. Сшив платья у 'синьора Белома', говорила, что оно плохо скроено и 'тянет в плечах'. И вызывала Терсиллу, чтобы та все переделала.
- Ноги моей больше не будет у этого синьора Белома! Буду шить только у Терсиллы! - заявляла она, примеряя перед зеркалом переделанное платье.
С некоторыми платьями, однако, так ничего и не удавалось сделать: они были 'безнадежно испорчены', тогда мать дарила их Наталине. У Наталины теперь тоже появилось множество платьев. По воскресеньям она выходила в длинном черном наглухо застегнутом пальто от 'синьора Белома', делавшем ее похожей на приходского священника.
Паола тоже нашила себе кучу платьев. По этой части у них с матерью были вечные споры. Паола утверждала, что мать все делает не то, что все ее платья сшиты на один манер, так как она заставляет Терсиллу по сто раз повторять один и тот же, до смерти надоевший фасон 'синьора Белома'. Но переубедить мать было невозможно. Она говорила, что, когда дети у нее были маленькие, она всех их водила в одинаковых передничках, вот и теперь она хочет, чтобы у нее было много 'передничков' и на лето, и на зиму. Паолу эта аналогия с детскими передничками просто ошеломляла.
Когда она приезжала из Милана в новом туалете, мать, обнимая ее, говорила:
- Какие у меня милые дети! А в новых костюмчиках я люблю их еще больше.
После этого у нее тут же возникало желание и себе заказать новое платье, не такое, как у Паолы, потому что Паола, на ее взгляд, выбирала для себя слишком вычурные фасоны, опять же 'в стиле передничков'. Так же и со мной: стоило ей увидеть меня в новом платье, ей немедленно хотелось сшить и себе, правда, в этом она не признавалась ни мне, ни Паоле, потому что мы говорили ей, что она шьет себе слишком много; мать просто вынимала из комода сложенную материю, и вскоре мы видели, как над ней колдует Терсилла.
Мать очень любила Терсиллу и с удовольствием проводила с ней время.
- Лидия, Лидия! Где ты? - взывал отец, возвратившись домой.
А мать в это время болтала в гладильне с Наталиной и Терсиллой.
- Вечно ты якшаешься с прислугой! - орал отец. - И опять эта Терсилла вертится под ногами !
А еще он постоянно спрашивал, когда встречал Марио на улице с Гинзбургом:
- Что за дела у Марио с этим русским? Новая восходящая звезда!
После того как он однажды увидел Гинзбурга в гостиной Паолы Каррары вместе с Сальваторелли, отец стал отзываться о нем благосклоннее, без прежнего недоверия, но все-таки не мог понять, что у них общего с Марио.
- Что за дела у него с этим Гинзбургом? Какого черта Марио с ним якшается? Гинзбург - сефард, - объяснил он матери, - потому он такой страшный. А я ашкеназит - ашкеназиты все-таки менее уродливы.
Отец утверждал, что лучшие из евреев - ашкеназиты. А вот Адриано всегда высказывался в пользу полукровок: именно из них, по его словам, вышли самые достойные люди. Среди полукровок же наиболее одаренные - дети отца-еврея и матери-протестантки, то есть как он сам.
В нашем доме очень распространена была одна игра, которую придумала Паола и играла в нее главным образом с Марио; иногда в нее включалась и мать. Игра состояла в том, что всех людей причисляли к минералам, животным или растениям.
Адриано был минералом-растением. Паола - животным-растением. Джино минералом-растением. Разетти - его, правда, мы не видели уже много лет - был чистым минералом, равно как и Фрэнсис.
Отец и мать были животными-растениями.
- Что за чушь! - сердился отец, услышав мимоходом какое-нибудь слово. Вечно вы мелете всякую чушь!
Что до чистых, совершенно чистых растений, то такие особи встречались крайне редко. Может быть, только некоторые великие поэты. Как мы ни старались, нам не удалось найти среди наших знакомых ни одного растения в чистом виде.
Паола говорила, что сама выдумала эту игру, но кто-то впоследствии ей заметил, что подобная классификация уже была у Данте в его сочинении 'De Vulgari Eloquentia'. Верно это или нет - не знаю.
Альберто отправился в Кунео на воинскую службу, и теперь Витторио гулял по проспекту один, потому что уже отслужил в армии.
Возвращаясь домой, отец заставал мать, читавшую по слогам по-русски.
- Ох, уж мне этот русский! - фыркал он.
Но мать даже за обедом произносила русские фразы и декламировала разученные русские стишки.
- Хватит, надоело! - гремел отец.
- Но мне русский очень нравится, Беппино! - возражала мать. - Такой красивый язык! Фрэнсис тоже его учит.
Как-то в субботу Марио не приехал домой из Ивреи; не появился он и в воскресенье. Мать это не взволновало: такое с ним уже случалось. Она решила, что он поехал к своей тощей любовнице в Швейцарию.
В понедельник утром приехали Джино с Пьерой и сообщили, что Марио с одним другом задержан на швейцарской границе. Местечко, где его задержали, называлось Понте-Треза - больше нам ничего не было известно. Джино вообще узнал об этом совершенно случайно: ему сказал кто-то из филиала фабрики Оливетти в Лугано.
Отца в тот день не было в Турине; он приехал только на следующее утро. Мать едва успела рассказать ему о случившемся, как в дом вломились полицейские агенты, пришедшие с обыском.
Они ничего не нашли. Накануне мы с Джино тщательно просмотрели ящики Марио - нет ли там какой запрещенной литературы, чтобы заранее сжечь, но ничего не нашли, кроме его сорочек, 'в чем на люди показаться', как выражалась тетя Друзилла.
Полицейские удалились и увели с собой отца: сказали 'для опознания'. Из участка отец не вернулся, и мы поняли, что он тоже арестован.
Джино забрали сразу же по возвращении в Иврею, а оттуда перевели в туринскую тюрьму.
Позднее Адриано рассказал нам, что Марио с другом на переезде через пограничный пункт Понте-Треза остановил таможенный контроль: искали контрабандные сигареты. В машине у них нашли антифашистские брошюры. Марио и его друга заставили выйти и повели на полицейский пост. Когда они проходили через мост, Марио неожиданно вырвался, прямо в одежде бросился в реку и поплыл в сторону швейцарской границы. Его вытащили швейцарские пограничники, подплывшие на лодке. Теперь Марио в Швейцарии в безопасности.
Лицо у Адриано было точно такое же, как в день бегства Турати, радостное и испуганное, он оставил матери машину с шофером, но она не знала, что с ней делать, куда ехать.
Она только всплескивала руками и восклицала испуганно и восхищенно:
- В воду, в пальто!
Друга, который был с Марио в Понте-Трезе и вел машину - у Марио машины не было, и водить он не умел, - звали Сион Сегре. Иногда он к нам приходил с Альберто и Витторио. Это был сутуловатый блондин, добродушный и несколько вялый; он был другом Альберто и Витторио, но мы понятия не имели, что он
