СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как попали в отряд 'Месть'?
ОРЛИК. Вышел с батальоном из окружения.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы знакомы с Вороновичем Игорем Матвеевичем?
ОРЛИК. А как же! Вместе топали от Перемышля. Да и потом все разом хлебали.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что вы можете сообщить о случае расстрела двоих гражданских лиц двадцать четвертого или двадцать пятого октября 1941 года?
ОРЛИК. Ночью дело было. Дождь, холодрыга. Только я сменился, стоял часовым, вымок, как щенок бездомный, а тут прибегает Воронович: 'Вставай, ротный зовет'. А я едва угрелся, переобулся. Неохота была из-под шинели вылезать. Да что поделаешь. Злой и поперся. Ротный отправил к комиссару. Тот и приказал нам отвести этих куда подальше и шлепнуть. Из-за них, гадов, опять мокнуть, тащиться через лес! Ох и лютый я был на них.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы знали, кто они?
ОРЛИК. И понятия не имел. Говорю же, злой на них был. Да и дело-то мое сторона: начальство приказало, а я рядовой. Потом кто-то сказал, то ли полицаи местные, то ли дезертиры. Через эту падаль ни обсохнуть, ни поспать не удалось.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Где вы их расстреляли?
ОРЛИК. А в яру...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как давно вы видели Вороновича?
ОРЛИК. А считай года с пятьдесят пятого не виделись.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Переписываетесь?
ОРЛИК. Где уж!.. Какие у него интересы ко мне или у меня к нему? У каждого своя жизнь за такой срок образовалась. Про что писать-то? Уж и не поймем друг дружку...'
Ничего нового из этих бумаг Щерба и на сей раз для себя не извлек. К моменту возникновения всей истории в живых оказались только командир отряда, Воронович и Орлик. Командир отряда. Главный фигурант. О него-то все и споткнулось. Он-то и нагородил все возражения и противоречия. Странные ссылки на свидетелей, которых нет в живых. А что выдоишь из Орлика и Вороновича? Простые исполнители. Никаких расхождений в их словах. Никаких уверток. Зацепиться не за что. Голый сюжет: им приказали - они расстреляли. И показания эти, конечно, в пользу потерпевших. Объективно. Но делать нечего, надо копаться. Михаил Михайлович заложил тонкую стальную линейку меж страниц, закрыл том и поднялся. Наступило обеденное время.
16
Утром Теодозия Петровна наметила поход по хозяйственным делам: в магазин за мастикой для полов, в молочный и хлебный, в сберкассу оплатить коммунальные услуги. Это она делала аккуратно, каждого третьего числа нового месяца, на следующий день после получения пенсии. Еще надо было зайти в переплетную мастерскую, - из старенькой, доставшейся еще от матери Библии, выпало несколько страниц, и Теодозия Петровна не могла допустить, чтоб гибла на ее глазах и от ее рук главная книга жизни.
Одевшись по погоде (сезонное ношение одежды было ей не указом), она собрала сумки, напихала в них целлофановые кулечки и направилась к двери Богдана Григорьевича. В коридоре у его порога стояла пара черных выходных туфель, начищенных до блеска. Обувь он всегда держал за дверью. Теодозия Петровна знала, сколько у Богдана Григорьевича костюмов (а их было всего два), сколько пар обуви (коричневые осенне-зимние утепленные ботинки, коричнево-желтые повседневные туфли и эти - торжественные, черные), знала по расцветкам его пять сорочек.
Наличие туфель, выставленных за дверь, подсказывало, что Богдан Григорьевич дома.
Она тихонько постучала и, дождавшись ответа, вошла. Он стоял на стремянке у книжных полок и рылся в какой-то папке. Теодозия Петровна быстрым подозрительным взглядом окинула комнату, будто проверяя, все ли тут как всегда и обычным ли делом занят хозяин.
- Так я иду, - сказала она.
- Бутылочку молока, два рогалика. Расчетная книжка, извещения за телефонные переговоры и деньги вон там, - указал сверху Богдан Григорьевич, словно отозвался на давно установившийся пароль 'Так я иду'.
Деньги, расчетная книжка, извещения лежали на столе, рядом с бумагами, папками.
Взяв то, что ей полагалось, Теодозия Петровна вышла.
Богдан Григорьевич услышал, как хлопнула дверь за Теодозией Петровной, и улыбнулся своим мыслям. Он хорошо изучил этот тип людей. При всей набожности, скромности, хозяйственности и очень избирательной доброте Теодозия Петровна была злопамятна, ограждала себя естественным для ее мышления удобным, понятным обывателю фарисейством и приспосабливала свою природную завистливость к обстоятельствам таким образом, чтоб окружающие не замечали. Ее легковнушаемость могла бы считаться безобидной, когда бы Бог дан Григорьевич не помнил, что подобная легковнушаемость, - как бикфордов шнур поджигает толпу, и та совершает безумства, кажущиеся ей праведными, а через столетия оказывающиеся безнравственными. И то, что Теодозия Петровна ревниво заботилась о Богдане Григорьевиче, не позволяло ему заблуждаться в ее истинных мотивах. Еще лет десять назад она надеялась, что одинокий, тихий, скромный сосед (Бог с ним, что попивает, отучит) женится на ней - такой же тихой, одинокой и скромной женщине, богомольной, хозяйственной, с хорошей репутацией у окрестных людей. Этого не случилось, но заветная мысль-надежда стала как бы постоянным ее будничным состоянием, вросла в сознание, как реальность, и обхаживая Богдана Григорьевича, Теодозия Петровна словно исполняла свой долг верной жены, верной перед Богом и законным мужем. 'Инерция иллюзии, присущая опять же человеку из толпы', - как квалифицировал это Богдан Григорьевич. 'Человек толпы' - термин, символ, которым Богдан Григорьевич пользовался очень давно, вложив в него всю свою социально-этическую неприязнь к Хаму, Мздоимцу, Погромщику, Вору, Фарисею, Лизоблюду, Убийце... 'Теодозия убийца', - улыбнулся он, вспомнив ее умиротворенное лицо, когда она пекла пасхальные куличи или раскладывала один из своих любимых пасьянсов. Впрочем, всяко бывало, все зависит от мотивов и обстоятельств, а мотивация поступков изначально сложнее, нежели выглядит потом, когда вылезет из недр мозга на поверхность жизни... Да, тот тип людей, к которым он испытывал неприязнь, был ему понятен: их связывает Единомыслие, как антиподов необходимость в Инакомыслии - единственно надежной энергии, двигателе цивилизации. Теодозия не подозревает, что благодаря инакомыслию Христос и стал Христосом. И парадоксально, что 'человек толпы' приник к его стопам...
Отыскав нужные бумаги, Богдан Григорьевич осторожно стал спускаться со стремянки, сел к столу читать, задумчиво покачивая двумя пальцами пресс-папье. Это было старинное тяжелое бронзовое литье. Ручкой служил клыкастый бронзовый же дикий кабан. Штуковину эту Богдан Григорьевич купил лет двадцать тому в антикварном, сравнительно недорого, да еще в комплекте с пачкой промокательной розоватой бумаги, удивившись тогда, как она, довоенная, могла сохраниться у владельца. Такой теперь не сыщешь. Он не знал, выпускают ли вообще сейчас, в век шариковых ручек, промокательную бумагу. Сам же пользовался только пером - хорошей американской авторучкой, которую ему подарил Голенок и Миня Щерба в день рождения, присовокупив два флакона паркеровских чернил.
Зазвонил телефон.
- Слушаю, - Богдан Григорьевич снял трубку. - Ты, Миня?.. В сорок первом?.. По-моему, что-то есть... Дислокацию и передвижение? Понял... Хорошо, посмотрю... Завтра дам ответ...
Затем Богдан Григорьевич снял свою вылинявшую фланелевую пижаму в продольных широких полосах, словно тюремное одеяние, переоделся и, сунув в холщовую сумку папку с бумагами, вышел из дому.
17
Сделав все покупки, Теодозия Петровна навестила приятельницу, с которой одновременно ушла на пенсию. Та обещала ей достать несколько мотков итальянской шерсти. Пили чай, беседовали тихо и степенно, и время текло незаметно, тем более, что вспомнить хотелось многих, многое оценить и прийти к согласию. Поцеловав на прощание подругу в щечку, договорившись встретиться в церкви Петра и Павла, Теодозия Петровна втиснулась с сумками в трамвай (был час пик) и уставшая добралась до дому. Своими ключами отперла входную дверь, проходя по коридору, бросила взгляд на дверь Богдана Григорьевича и не увидев у его порога туфель, поняла, что хозяин отсутствует.
Из запланированного на сегодня осталась только уборка комнаты Богдана Григорьевича - вытереть пыль и натереть полотером паркет. Наводить порядок на столе ей не разрешалось, только смахнуть пыль. Она не очень понимала, почему: книги, бумажки, папки разбросаны вроде как попало, а надо бы все стопочкой. Но у Богдана Григорьевича имелись свои представления о порядке на рабочем столе, он мигом находил все, что нужно, о чем не догадывалась Теодозия Петровна.
