лейтенант Олсуфьев, с двумя пехотными, Белозерским и Вильманстрандским, заходит в тыл. Этим сплошным и дружным движением поляки сбиты, и граф Строганов увенчивает опять курган нашими пушками, которые далеко провожают неприятеля. Но среди всех выгод русские искренне опечалились: храбрый воинственный генерал Тучков 1-й смертельно ранен. Его место занял Олсуфьев, пока прибыл Багговут.
Скоро после Тучкова, показавшего столько преданности к делу отечества, приехал на оконечность левого крыла другой генерал. Солдаты узнали его по всему: по видной осанке, по известной в армии храбрости, по телосложению необыкновенному. При росте значительном он был широк в плечах, дюж и тучен. Пространная грудь увешана была крестами. Он разъезжал на вороном аргамаке. Могучий конь гнулся под седоком, который напоминал о древних богатырях древней героической Руси. Проезжая места, где храбрый Воронцов до раны своей отбивал с гренадерами неистовые набеги пехоты и князь Голицын рубил французскую конницу, генерал, о котором мы говорили, - это был Багговут разговаривал с артиллеристами: 'Жарко у вас!' - 'Греемся около неприятеля!' - отвечали ему. Вот образчик разговоров между чащами штыков, под бурею картечною. И действительно, там было жарко! Там русские, говоря языком старых преданий, парились в банях кровавых железными вениками!
Представив столько общих больших картин, я заимствую одну частную (из книги 'Рассказ артиллериста о деле Бородинском'), в которой как наяву увидим, как и в каком духе сражались наши артиллерийские офицеры: 'Достигнув пешком (лошадь под ним была убита), - говорит почтенный сочинитель книги, достигнув батареи Вейде, я увидел храброго офицера с простреленною рукою. Кровь текла из раны, но он не обращал на это внимания. 'По крайней мере, вели перевязать себе рану; я принес тебе приказание от графа Сиверса'. Солдат заложил ему рану паклею и стал перевязывать платком. Но сильный от природы, он вырвался из рук перевязчика и кричал без памяти: 'Второе и третье орудие по правой колонне... пли! Хорошо, ребята, мастерски! Выстрелы не даром!'
Храбрый Любенков, ибо это он, сочинитель помянутой книги, сквозь сечи и схватки Малороссийских кирасир с латниками, чрез поле ужасов возвратился к своему месту. Там застал он двух товарищей, окровавленных, умирающих. Поручик Давыдов, раненный (под грозою разрушения), сидел в стороне и читал свою любимую книгу: 'Юнговы ночи', а картечь вихрилась над спокойным чтецом. На вопрос: 'Что ты делаешь?' - 'Надобно успокоить душу. Я исполнил свой долг и жду смерти!' - отвечал раненый. Другой поручик, Норов, прощался с своими глазами, которые уже цепенели, и сказал: 'Не оставляйте, братцы, места и поклонитесь родным!' Проговоря это, умер! 'Выстрелы, - говорит Любенков, - бывали иногда удивительно удачны. Французское ядро попало в верхнюю часть нашего орудия, отдало его, сбило пушку, сделало впадину и отскочило. Солдаты тут говорили: 'Верно, не по калибру пришлось!' Вот образчик остроумия под громом батарей!
Между тем на правом нашем крыле также происходили дела! Вице-король Италиянский короновал за Бородиным высоты сильными батареями, которые, однако ж, не раз замолкали пред батареями русскими. И за всем тем наше правое крыло осыпано было ядрами и гранатами неприятельскими. День Бородинской битвы был праздником артиллерии. 'Наполеон, - говорит Барклай-де- Толли, - хотел уничтожить нас своей артиллериею'. Мы уже сказали, что дивизии Жерара, Морана и Брусье нагло перешли Колочу. Но там напали они на наших стрелков, которые завязали с ними жестокую перестрелку. С высоты холмов наших и неприятельских высылались тучи ядер и картечь; по долинам летали и жалили пули, как пчелы. Битва кипела и в воздухе и на земле: не было места без смерти!
И вот уже 12 часов утра! Первый вид (phase) великого сражения, первый акт кровавой трагедии кончен. Солнце нашего северного августа разработало все тучи в небе, подняло все туманы с земли, поглотило всю ночную сырость в воздухе и стояло высоко и в полном великолепии. Это солнце, наше родное солнце, уже одержало победу свою в полуосеннем русском небе; оставалось нам сделать то же на русской земле. Я был на большой батарее и с высоты кургана Горецкого видел картину изумительную. Пахнувший с правой стороны ветер отвеял до половины пелену дыма; правое крыло наше, стоявшее на высотах, облилось солнцем и светом; левое лежало углубленным в синеющий мрак.
Полдень и полночь, казалось, тут встретились вместе. Войска французские, сражавшиеся с нашим левым крылом, густо застланы были темною волнистою тучею. Только по временам беловатые облачка, длинные синие лучи и красные вспышки пробивались сквозь черную дымовую застилку, под которой глухо урчало и перекатывалось сражение внизу, у подножия спорных холмов.
Перед самым лицом правого крыла догорало Бородино. Два света, отблеск близкого пожара и лучи полуденного солнца, окрашивали двойной ряд облаков воздушных и дымовых, беспрестанно густевших от выстрелов неумолкавших.
Позиция Бородинская была длинна и шершава, и потому свет и тень не могли укладываться на ней одинаково: между ними было, может быть, такое же борение, как и между войсками, державшими свой великий спор. Полки делали переходы, чтоб поспевать к местам угрожаемым. И те, которые приходили с свежего воздуха, видели, что над сражающимися лежала черная ночь. Новая твердь, составленная из дыма, отделила землю от неба. Искусственные молнии бегали по искусственным тучам. Входившим в темноту сражения казалось, что их вводили в какой-то черный вертеп! Но рассуждению не было тут места! Двигались по порывам, кидались, куда призывал звук барабанов и труб. Ядра и гранаты далеко пролетали, даже за резерв. Это подало, как мы видели, случай Милорадовичу сказать: 'Вот сражение, в котором трусу нет места!'
Вступя в оглушительный треск Бородинского сражения, некогда было рассуждать о времени. Каждую минуту пролетали 120 ядер и 120 смертей; в каждую минуту могло рассыпаться более 4000 картечи: когда ж тут справляться с часами? Однако ж было уже 12 часов, побоище длилось, но весы колебались, и бой около полудня начинал стихать. Но вот Наполеон, уже нетерпеливый, приказывает удвоить жар и напор. Огонь неприятельский, понемногу замиравший, вдруг ожил страшною жизнию. Со всех сторон потянулись цепи орудий. Батареи мчались, скакали, сдвигались, и 400 пушек явилось пред нашим левым крылом! Под огненною защитою этой огнедышащей артиллерии сильные колонны вновь засинели на поле перед Семеновскими редантами. Видя такие грозные шашки на роковой доске, русские также выдвигают 300 орудий!
Кутузов, сверх того, приказал Миларадовичу подтянуться левым флангом и перевести корпуса Остермана и 2-й кавалерийский за центр армии. Этот центр, истончавший, протертый, требовал надежной подкладки! В то же время Платов и Уваров отряжены на тайное дело в особую экспедицию.
Искра воли Наполеоновой упала на рассыпанный порох, и бой перед Семеновским закипел с силою необычайною, с остервенением беспримерным. 700 орудий, столпясь на одной квадратной версте, почти толкались между собой и, составляя подвижные вулканы, дышали огнем и опустошением! Ядра пронизывали толщи колонн; гранаты, лопаясь, и картечь, рассыпаясь, дождили на них сверху: било черепьем и ивернями. А между тем ружье горело, и перекатный, яркий батальный огонь не умолкал при этом кипятке сражения; многочисленные пешие и конные колонны неприятельские шли на нас с необыкновенным, ужасающим спокойствием. Наша артиллерия пронимала их насквозь, раздирала на части; но, многолюдные, они сжимались и шли далее. Маршалы стояли твердо в своем намерении: солдаты понимали их. Все было стройно и торжественно в этом ужасном разложении масс! По грядам убитых, по трупам товарищей французы шли и штурмовали реданты!
Ужасна была картина той части поля Бородинского, около деревни Семеновской, где сражение кипело как в котле. Густой дым и пар кровавый затмили полдневное солнце. Какие-то тусклые, неверные сумерки лежали над полем ужасов, над нивою смерти. В этих сумерках ничего не видно было, кроме грозных колонн, наступающих и разбитых, эскадронов бегущих. Груды трупов человеческих и конских, множество распущенных по воле лошадей, множество действующих и подбитых пушек, разметанное оружие, лужи крови, тучи дыма вот черты из общей картины поля Бородинского! Но вот ближе к нам я вижу одного из отличных генералов наших. Тогда еще молодой и сановитый, в красивом ахтырском мундире, он прискакал на самый гребень одного из холмов Семеновских, и, едва сдержав левою рукою крутого, чалого коня над глубокою рытвиною, правою указывает на бегущего неприятеля. По мановению руки его (это был генерал Васильчиков) батареи скачут, и тяжелые орудия посылают гибель и разгром вслед за бегущими. Даль представляет вид совершенного хаоса: разорванные, изломанные французские эскадроны кружатся, волнуются и исчезают в дыму, уступая место пехоте, выступающей стройно!
Деревня Семеновская пылает, домы оседают, горящие бревна катятся. Бледное зарево во множестве лопающихся бомб и гранат бросает тусклый, синеватый отблеск на одну половину картины, которая с другой стороны освещена пожаром горящей деревни.
Конная артиллерия длинною цепью скачет по мостовой из трупов.
Вот тут-то последовало то важное событие, о котором мы уже слегка говорили. Постигнув намерение маршалов и видя грозное движение французских сил, князь Багратион замыслил великое дело. Приказания отданы, и все левое крыло наше во всей длине своей двинулось с места и пошло скорым шагом в штыки! Сошлись!.. У нас нет языка, чтоб описать эту свалку, этот сшиб, этот протяжный треск, это последнее борение тысячей! Всякий хватался за чашу роковых весов, чтоб перетянуть
