нечто удивительное, то, что касается моего исцеления; им я обязана одному замечательному человеку, которого как-то раз еще до моей болезни привез в наш замок Отмар; среди всех знаменитых и искусных врачей в столице он, должно быть, единственный, кто владеет тайной быстро и успешно лечить столь диковинный недуг, как мой. Удивительное же в том, что во всех моих снах и видениях присутствовал красивый серьезный молодой человек, внушавший мне, невзирая на его молодость, глубокое почтение и то так, то эдак представавший передо мною в длинной мантии и алмазном венце, словно сказочный принц из страны духов, и освобождавший меня от злых чар. Я, верно, нравилась ему и была душевно близка, ибо он заботился обо мне, и я всякий раз была обязана ему за это жизнью. Порой он виделся мне мудрым царем Соломоном, и тогда я почему-то самым несуразным образом поневоле вспоминала Зарастро из 'Волшебной флейты', которую видела в столице. Но как же я испугалась, милая Адельгунда, когда с первого взгляда узнала в Альбане сказочного принца из своих снов. Альбан -- это и есть тот замечательный врач, ближайший друг Отмара, которого брат как-то раз привез к нам из столицы; однако в тот короткий визит он оставил меня столь равнодушной, что я даже не запомнила его наружности. Но когда он появился вновь, приглашенный, чтобы лечить меня, я даже себе самой не смогла объяснить то чувство, которое пронизало меня. Поскольку в Альбане благодаря его образованности и манере держаться ощущается достоинство и, я бы даже сказала, некая властность, возвышающая его над окружающими, то и я, едва он устремил на меня серьезный, проницательный взгляд, почувствовала, что должна исполнять все, что бы он ни повелел, и что он желает моего скорейшего выздоровления, желает полностью исцелить меня. Отмар сказал, что меня следует лечить посредством так называемого магнетизма и что Альбан неким способом приведет меня в экзальтированное состояние, когда я, погружаясь в сон и в этом сне пробуждаясь, ясно увижу свою болезнь и определю род лечения. Ты не можешь себе представить, дорогая Адельгунда, какое необычайное чувство робости, испуга, страха и даже ужаса сотрясало меня, стоило мне подумать об этом состоянии беспамятства и высшей жизни, однако я слишком хорошо понимала, что тщетно было бы противиться тому, что решено Альбаном. -- Средство было испробовано, и я, вопреки своим опасениям, ощутила лишь его целительное воздействие. Я вновь обрела былой цвет лица и бодрость, чудовищное напряжение, в котором мне порой причиняли страдания самые невинные вещи, сменилось состоянием почти полного покоя. Глупые сновидения более не посещают меня, сон бодрит, ибо те нелепости, которые иногда снятся, уже не мучают, а смешат и веселят меня. Подумай только, милая Адельгунда, мне нередко кажется, будто во мне пробудилась некая новая способность с закрытыми глазами распознавать цвета, угадывать металлы, читать*, если бы этого захотел Альбан; он иногда приказывает мне вглядеться в мою душу и рассказать ему, что я там увидела, и я выполняю это с предельной точностью; временами я вдруг начинаю думать об Альбане, он встает у меня перед глазами, я мало-помалу погружаюсь в сонливость и последняя мысль моего угасающего сознания внушает мне новые чужеродные идеи, которые пронизывают меня особым, я бы даже сказала, золотым живительным сиянием, и я понимаю, что эти божественные идеи внушает мне Альбан, ибо в этот миг он пребывает во мне как некая искра высшей жизни, и если он вдруг оставит меня -- в духовном смысле, так как физическая удаленность не имеет ни малейшего значения, -- то все умрет. Лишь в таком бытии с Ним и в Нем я способна жить настоящей жизнью, и если бы он смог духовно полностью отойти от меня, мое 'я' замерло бы в мертвящей пустоте; даже сейчас, когда я пишу тебе, я хорошо понимаю, что это Он подсказывает мне слова, которые хоть немного могут выразить мое бытие. Не знаю, милая Адельгунда, не кажусь ли я тебе странной фантазеркой и мечтательницей и понимаешь ли ты меня; мне чудится, будто как раз теперь с губ твоих тихо и скорбно слетает имя 'Иполит'. Поверь, я никогда не любила Иполита сильнее, я часто молюсь о том, чтобы ангелы-хранители уберегли его от вражеского удара, подстерегающего его в яростных битвах. Но с той поры, как Альбан сделался моим наставником и повелителем, мне кажется, что только благодаря Ему я могу любить Иполита глубже и сильнее; словно я обрела способность ангелом-хранителем полететь к нему и точно крылами серафима оградить его своими молитвами, так что смерть напрасно станет пытаться незаметно подкараулить его. Альбан, этот благородный, прекрасный человек, ведет меня, словно получившую благословение высших сил невесту, в его объятия; но дитя не должно устремляться навстречу мирским бурям без наставника. Лишь несколько дней назад мне открылось подлинное величие Альбана. Подумай только, милая Адельгунда, в пору болезни и безмерной раздражительности в душе у меня не раз рождались низкие сомнения в отношении моего наставника и повелителя. Я почитала грехом против любви и верности Иполиту то, что даже во время молитвы за него перед моим внутренним взором вдруг возникал Альбан, грозный и разгневанный тем, что я самовольно отваживаюсь преступить пределы круга, который он очертил для меня, подобно своевольному ребенку, который, забыв предостережения отца, убегает из спокойного сада в лес, где, укрывшись за прекрасными зеленеющими кустами, его подстерегают кровожадные хищники. Ах, Адельгунда, сомнения эти страшно терзали меня. Ты, верно, посмеешься надо мной, когда я признаюсь, что додумалась до того, что Альбан пытается опутать меня своими сетями и под видом священного чуда пробудить в моей душе земную страсть. Ах, Иполит! -Недавно все мы, отец, брат, старый Бикерт и я, мирно коротали вечер, Альбан же, по обыкновению, отправился на дальнюю прогулку. Заговорили о сновидениях, и отец с Бикертом рассказали о них много удивительных и забавных вещей. Потом заговорил и Отмар, поведавший нам о том, как другу Альбана, следуя его советам и наставлениям, удалось завоевать любовь одной девушки благодаря тому, что он без ее ведома, пока она спала, находился подле нее и посредством магнетизма обращал на себя самые сокровенные ее помыслы. А тут еще и отец, и Бикерт перед тем весьма неодобрительно - чего никогда ранее при мне не бывало -- говорили о магнетизме и в определенном смысле о самом Альбане, и вот все мои сомнения в отношении моего наставника пробудились во мне с новой силой -- а что, если он при помощи таинственных дьявольских средств пытался сделать меня своей рабыней? А что, если он теперь прикажет, чтобы я, к Нему одному обратив свою душу и помыслы, покинула Иполита? Меня охватил доселе неведомый смертельный ужас; я вдруг увидела Альбана в его комнате среди непонятных инструментов, уродливых растений, животных, камней и мерцающих металлов, я увидела, как он судорожно описывает руками какие-то странные круги. Его лицо, обычно такое покойное и серьезное, исказилось, обратившись в жуткую маску, а из огненно-красных глаз с тошнотворной быстротой, змеясь, выскакивали блестящие, гладкие василиски, которых я видела во сне в цветках лилий. По спине у меня словно пробежала ледяная струйка, а когда я вновь очнулась, подле меня стоял Альбан, -- но, боже милосердный! -- то было не Его лицо, нет, а та жуткая маска, которую породила моя фантазия! Как стыдно мне было за себя на следующее утро! Альбан знал о моих сомнениях и только по доброте душевной скрывал, что знает и то, каким я представляла его в воображении, ведь он живет во мне и ведает самые сокровенные мои помыслы, которые я в благочестивом смирении даже не пытаюсь таить от него. Впрочем, он не придал особого значения моего обмороку, обвинив во всем запах турецкого табака, который в тот вечер курил отец. Если бы ты видела, милая Адельгунда, с какой добротой и отеческой заботой опекает меня теперь мой удивительный наставник. Он способен исцелять не только тело, нет! -- он умеет направить к высшей цели и мой дух. Если бы ты могла оказаться тут и приобщиться к воистину благочестивой жизни, которую мы ведем в тиши. Бикерт все тот же веселый старик, что и прежде; только отец с Отмаром пребывают порой в каком-то странно дурном расположении духа; мужчинам, живущим деятельной жизнью, нередко не по нраву наше однообразие. -- Альбан рассказывает о мифах и легендах древних египтян и индийцев; слушая его, я частенько засыпаю, иногда прямо в парке под высокими буками, а когда пробуждаюсь, чувствую себя словно родившейся заново. Порой я напоминаю себе Миранду из шекспировской 'Бури', которую Просперо безуспешно побуждает выслушать до конца его рассказ. А недавно Отмар обратился ко мне прямо-таки словами Просперо: 'Ты хочешь спать. То будет сон благой. Ему сопротивляться ты не в силах'.
Итак, милая Адельгунда, теперь ты знаешь все мои мысли и чувства, я поведала тебе обо всем, и у меня стало легко на душе. А эти строки для Иполита...
Отрывок из письма Альбана к Теобальду
...осталось. Благочестие предполагает вершение благих дел, а любое благое дело -- лицемерие, пусть даже ты лицемеришь не столько ради того, чтобы обмануть других, сколько для того, чтобы потешить себя отблеском лучей, сверкающих в фальшивом золоте нимбов, коими венчают головы святых. Разве в груди твоей, мой дорогой брамин, не пробуждались порой чувства, которые тебе не удавалось увязать со всем тем, что ты в силу привычки -оставаясь в удобной колее, которую проложила утратившая за давностью лет всякий смысл бабья мораль, - склонен считать добрым и разумным? Все эти сомнения в прописных истинах матушки Гусыни*, все наши порывы, выходящие из берегов перекрытого искусственными моральными плотинами потока, наше неодолимое желание расправить крепкие, оперившиеся крылья у себя за плечами -- это и есть те дьявольские искушения, от которых предостерегают нас проповедующие
