— Але — оп!
Все с облегчением заржали. Раз выделывается, значит, не умер. Я отошел за палатку и сел прямо на землю. Колени тряслись. Там меня и нашла Лена. Она присела около меня, посмотрела мне в глаза и спросила:
— Ты знал, что он не умеет плавать?
Я молчал.
— Знал или нет? — переспросила Лена.
— Знал, — выдохнул я. Она встала и, ничего не говоря, ушла.
Позже мы с Ленкой помирились. Я объяснил, что и подумать не мог о таком Ефимовом кульбите. Это было полной правдой, и Ленка мне поверила. Тем не менее факт остается фактом: именно она пошла с Береславским за красноперками. И именно ее звонкий смех доносился сейчас от берега, где Ефим что-то вешал ей на уши. Плохо…
А вечером у нас был пир. «Безбашенные» притащили кучу убиенных ими лягушек. Береславский объяснил, что едят в лягушках лапки, а девчонки эти самые лапки потушили с томатной пастой. Разложенные по бутербродам, они выглядели устрашающе. Уже после мы узнали, что во французских ресторанах пальчики с лягушачьих лапок все-таки отрезают…
Ефим, как я и думал, есть земноводных не стал, объяснив, что уже сыт. «Безбашенные», боясь показаться идиотами (зря, что ли, весь вечер ползали по болоту?), показали пример. Остальные их поддержали, уговаривая друг друга, что все это сильно смахивает на курятину. Береславский, по-моему, просто давился от смеха. И предложил назавтра сварить суп из полоза. Змеиный супчик. И его опять поддержали!
Затем последовала самая романтичная часть вечера. Пошла по кругу гитара, глаза наших девочек заблестели. И ясно, кто был центром всеобщего внимания.
А дальше и вспоминать не хочется. Народ разбредался по округе с самыми конкретными намерениями. Лена не разбредалась. Она просто залезла с Ефимом в палатку, и, судя по ее смеху и его довольному бубнению, им было хорошо.
Мне в голову пришла мысль, что я ведь мог и не найти его на дне. И сам ужаснулся своим мыслям. Было так горько, как никогда раньше. Какая-то вселенская обида.
Я пошел на берег и сел на перевернутую вверх днищем «Пеллу». На западе догорала последняя полосочка заката. Первые звезды проявились. Вдруг прорезались птицы. Все у всех было хорошо. Кроме меня. Мне было плохо. Я впервые всерьез подумал о самоубийстве. Нет, не то чтоб у меня появились суицидальные планы. Просто волей-неволей размышляешь о состояниях, в которых тебе было бы не так больно, как сейчас.
* * *
Как он подошел, я не заметил.
— Не злись, Толстый, — прозвучало над ухом. Я обернулся. Вид у него был виноватый.
— Я не злюсь, — честно ответил я. Мои ощущения действительно нельзя было назвать злостью.
— У нас с Ленкой ничего не было. Ты не думай.
— Я и не думаю.
— Она очень хорошая, — вдруг сказал Ефим. — Но тебе придется сильно потрудиться.
— Я ничего никому не собираюсь доказывать.
— Тогда сиди остаток жизни на перевернутой лодке, — внезапно разозлился он. И ушел с Боцманом в темноту.
Я не стал остаток жизни сидеть на днище «Пеллы». И, чтобы убедить Лену в том, что я стою ее любви, мне хватило всего-навсего семи лет. И я все равно слегка ревную ее к этому фраеру.
Придя в «хату», я раздал приближенным жратву и сигареты. Антон тоже был на выходе, а я бы с удовольствием с ним поболтал. Наконец он вернулся. И, ничего не объясняя, но, дождавшись, пока мы останемся одни (если такое можно сказать про помещение с четырьмя десятками человек), передал мне две «малявы».
Одну, от Лены, я буквально втянул глазами.
Милый мой герой! У нас все хорошо. Ефим за тебя сражается. Ко мне заскочил буквально на минуту, но я точно знаю, что он делает все, что можно.
Нас охраняет его парень, очень своеобразный. Потом расскажу.
Береги себя. Мы с тобой.
Твоя жена.
Я раз десять прочитал текст. Прижал его к губам. И хотя по всем нашим (я уже говорю про зеков — наши!) правилам «маляву» надо было уничтожить, сил на это у меня не хватило. Я положил ее в карман и открыл вторую записку.
Привет, Толстый!
Ставлю три против одного, что ты и в тюрьме не похудеешь! (Сволочь! Он же сейчас толще меня!) Заходил к твоим, все в порядке. Ленка у тебя красавица. Отбил бы, но, к сожалению, совсем нет времени: готовлю налет на твою темницу. Смотри, веди себя хорошо, никого там не обижай. Мы тебя выдернем, не боись!
Лохматый.
Видно, я старею. Слеза навернулась. Я еще раз перечитал послание этой сволочи, и, мелко-мелко порвав, спустил в парашу. Еще не хватало, чтобы про налет на темницу прочитал кто-нибудь, не понимающий Ефимова юмора…
ГЛАВА 20
Ефим проснулся рано, светящиеся цифры на электронном будильнике показывали «06.12.». Наташа спала, уткнувшись лицом ему в руку. Ефим погладил ее по голове и чуть отодвинулся, чтобы удобнее было встать. Наташа инстинктивно подвинулась к ускользающему теплу и сразу проснулась:
— Ты уходишь?
— Да, Натуль.
— Почему так рано?
— Надо, Наташенька.
— Я так тебя не выпущу. — Она отбросила одеяло. — Надо завтракать. У тебя же язва.
— Нет, Натуль. Я двинулся. Извини.
Наташа сидела на краю кровати, прикрыв голые колени краем одеяла. В тридцать девять она стала более стеснительной, чем была в девятнадцать.
— Ты вернешься, Ефим? — спросила она.
— Конечно. Почему ты спрашиваешь?
— Мне сон плохой приснился.
— Какой?
— Что у меня зуб выпал. С кровью.
— Ну и что?
— Это к смерти. Родственника. А кроме тебя, у меня никого нет.
Она заплакала. Тихо, без всхлипов. Как маленькая обиженная девочка.
Ефим присел на край кровати, обнял ее за плечи. Прижал Наташкину голову к груди.
— Ну, перестань. Такая большая, а в сказки веришь.
— Это не сказки. Мне этот сон снился перед тем, как родители разбились.
— Перестань, Наташка. — Ефим гладил ее по спине, волосам, груди, совершенно не испытывая никаких взрослых влечений. Перед ним был маленький слабый человек, и его было мучительно жалко.
Ефим задумался. А чего он ее мучает? Что, у него есть кто-нибудь родней? И не достаточно ли она себя наказала? Даже не за предательство — за глупость. За какую-то дурацкую ошибку.
Он медленно снял с нее рубашку. Грудь у Наташки по-прежнему молодая, упругая и очень красивой формы. Это видно даже в слабом отсвете уличного фонаря. Жаль, что она стесняется фотографироваться. Лет через двадцать было бы приятно посмотреть.
Ефим, не торопясь, положил ее на кровать. Она послушно легла так, как он любил. Обняла его. Теперь желания были традиционные. Но все получилось нежно. Без страсти и трепета, но нежно.
