каждого, – правда проблем общечеловеческих.
А эту правду, читатель, вам уже много раз преподносили в самой что ни на есть фантастической форме. Вспомните хотя бы моего досточтимого прадеда Лемюэля Гулливера (вот он и назван): этот замечательный человек побывал и у лилипутов и у великанов, жил среди мудрых лошадей гуигнгнмов и людей-животных еху, – но кто сказал людям больше правды о них (согласен, горькой правды!), чем Гулливер? Разве не правдивы были такие мои предки, как Кандид, чье жизнеописание создал Вольтер, и магистр Алкофрибас Назье, извлекатель квинтэссенции (он же Франсуа Рабле), воевавший и путешествовавший вместе с Гаргантюа и Пантагрюэлем?
Нет ничего удивительного в том, что мой автор, написав историю барона Козимо ди Рондо[6], который во имя бескомпромиссной верности взятому на себя обязательству и утверждения своего «я» провел всю жизнь на деревьях, с радостью взялся за мое жизнеописание. Он давно уже не скрывал своего пристрастия к тому правдивому роду фантастики, о котором я говорил в связи с моей родословной: «Я думаю, что ведущую роль в литературе, исторически осмысляющей действительность и участвующей в общественных битвах, будут играть некоторые гибкие жанры литературы XVIII столетия – эссе, путевые заметки,
Однако трудно было бы ему воскресить логику волшебных превращений Золушек и Спящих Красавиц, логику вмешательства в жизнь добрых фей и злых колдунов – и не впасть при этом в стилизацию, в эпигонство... И тут ему на помощь пришел я. История моей жизни подсказала ему, что существует логика иных превращений – логика великих катаклизмов и неуклонных эволюций, открытая современной наукой[7], и что законы этой логики могут управлять миром и жизнью не менее причудливо, чем произвол волшебников. События моей жизни убедили его, что история вселенной дает ему достаточно возможностей, чтобы еще раз попытаться решить задачу, стоящую, по его мнению, перед литературой: «Найти правильную связь между сознанием индивида и ходом истории».
Я опять слышу ваше возражение: «Но ведь ту же задачу пытаются решить и историки, и социологи, и философы! При чем же тут литература и тем более сказка?». Да ведь в том-то и дело, что мой биограф стремится сделать это средствами литературы, а точнее – фантазии, сказки; а из этого слияния философской проблематики и фантазии как раз и возникает тот литературный жанр, с которым вам придется иметь дело, –
Что привлекало писателя в моих рассказах? Да то, что и я и остальные, те, кто меня окружал, при всех катаклизмах, происходивших во вселенной, во все геологические эпохи Земли были и оставались людьми. И наша жизнь и наша психология определялись тем, что происходило в мире, как и сейчас; а рождение новых миров, возникновение новых природных явлений, новых видов энергии ставили перед нами не меньше вопросов, чем ставят перед вами войны или социальные движения и перевороты. Пусть мы были лишены облика, который вы могли бы себе наглядно представить, пусть мы носили обобщенные имена-формулы – все равно, повторяю, мы были людьми и решали человеческие проблемы[8] .
Конечно, мы не всегда оказывались на высоте положения. В моем рассказе о том, как начала отвердевать Земля и впервые зажглось на небе Солнце, писателю показалось забавным именно несоответствие нашей реакции грандиозности событий. Он даже несколько сгустил краски, изобразив наше семейство совсем уж мещанским. Но, с другой стороны, нечего греха таить, мы вели себя как настоящие обыватели: ссорились из-за мелочей, блуждали вслепую, судили да рядили, не видя дальше своего носа. И конечно же, взгляд моего автора привлекла извечная черта мещанства: ссылаясь на свой мнимый «жизненный опыт», объявлять любой переворот концом света. Как часто великие сдвиги в человеческом обществе подтверждали потом это наблюдение!
Мои бестолковые родичи, которых разбросало по разным планетам, в сущности, покорились силе обстоятельств. Но ведь на то они и были захолустными жителями, мыслившими готовыми штампами (да и то невпопад!) и лишенными всякого кругозора. Мое отношение к миру всегда было иным – более сознательным, более активным,
Я сызмальства был деятельной натурой – об этом свидетельствует хотя бы история моих бесконечных игр с PfwfP. Мы были одни в пространстве, где еще не возникла вселенная, мы были детьми и чувствовали себя абсолютно свободными. Никаких закономерностей в мире еще не было, кроме тех правил игры, которые мы сами придумывали и меняли на ходу. Мы катали атомы по кривизне пространства, мы запускали в небо галактики, как нынешние ребята запускают змеев... Так началось круговращение вселенной. И тут мы заметили, что мир уже управляется своими собственными законами, а мы должны подчиняться им или, во всяком случае, с ними считаться. Прежняя абсолютная свобода – свобода игры – исчезла, у нас осталась только свобода делать выбор, если мы хотели сохранить хоть каплю собственной активности.
О, поверьте, эта необходимость выбора не раз становилась для меня причиной нелегких душевных конфликтов! Казалось бы, я почти всегда поступал правильно, выбирая новое. Я действительно по натуре новатор и прогрессист. Но это часто приводит к невеселым результатам. Так было, когда на Земле появилась атмосфера и весь бесцветный прежде мир засверкал красками. Увы, его невиданные прежде пестрота и яркость пришлись не по вкусу моей возлюбленной Аиль. Может быть, все дело в том, что в детской душе Аиль еще царил сумрак полуинстинктивных порывов, что ее не озарил яркий свет сознания... Во всяком случае, новый вид мира обратил ее в бегство, заставил укрыться в темных недрах земли. Я пустился за ней туда, я вел ее назад, не имея права оглянуться, – так же много тысячелетий спустя Орфей, повторивший мой подвиг, вел в мир живых свою Эвридику. Но все оказалось напрасно. Непроходимая преграда разделила нас раньше, чем неожиданно вставшая между нами стена базальта.
Еще одна любовная катастрофа постигла меня при переходе к сухопутному образу жизни. Тогда-то мы все были прогрессистами. Новые горизонты, открывшиеся нам при переселении на сушу, делали нас самоуверенными, заставляли слишком оптимистически смотреть вперед и с презрением относиться к старым ценностям, к традиционному укладу, из которого мы вырвались. И дядюшка Нба Нга казался нам ретроградом, твердолобым консерватором, лишенным чувства перспективы. Когда моя невеста Lll бросила меня ради него, я мог, конечно, утешаться тем, что женщинам дорога мнимая солидность, что они не способны видеть вещи в развитии. Но потом я обнаружил, что был не прав. Lll просто поняла то, чего не могли понять мы: какая цельность натуры, убежденность и верность однажды избранным принципам нужны для того, чтобы не поддаться даже обаянию радужных надежд, круживших голову нам, недавним переселенцам, и противостоять всеобщему поветрию! Понять дядюшку помогло ей то, что для нее сухопутный образ жизни был не модным новшеством, заслоняющим от взгляда все остальное, а естественным состоянием. А постигнув дядюшкину натуру, она потянулась и к тому естественному, традиционному укладу, который он сохранил. Я же снова остался один...
Впрочем, вскоре – спустя всего несколько миллионов лет – я сам решил вопрос выбора между старым и новым так же, как дядюшка Нба Нга. Это случилось, когда я остался единственным из некогда великого племени Динозавров... Новые жители Земли меня не узнали, не поняли, кто я такой. Мне стоило отречься от своего происхождения, от имени Динозавра, от прошлого – и я получил бы взамен благополучие, спокойствие, любовь. Но назовем вещи своими именами: я должен был бы приспосабливаться и предавать самого себя. Мог ли я, герой Итало Кальвино, создавшего образ бескомпромиссного Козимо ди Рондо, пойти на это? Разумеется, нет! Я остался до конца верен себе. Думаю, что это была самая большая победа, одержанная мною за всю жизнь.
И еще раз я остался верен самому себе ценой отказа от любви. Правда, когда я скрепя сердце признался моему биографу в том, что произошло при отдалении Луны, его больше всего позабавила причудливость обстановки. Еще бы! Лестницы-стремянки, приставленные к Луне, добыча лунного молока, полет маленькой XlthlX. вдруг оказавшейся в состоянии невесомости, – как все это необычайно выглядит для вас, людей XX века! Пожалуй, мой автор даже несколько увлекся описанием этих событий и чуть было не создал веселый приключенческий рассказ. И все-таки от него не ускользнуло и то, насколько труден был для
