Карпатах.
– Ну да, теперь вслед за армией везут даже иллюстрированные открытки, зубную пасту и нивесть что еще. Если дело затянется еще на парочку лег, то на фронте можно будет получить даже резиновые соски для грудных младенцев, – зевая, отозвался поручик Лукаш, которому невтерпеж были всякие теоретические рассуждения.
Когда он увидел, что и другим эти разглагольствования не особенно нравятся или даже прямо противны, он подозвал Швейка, сидевшего у другого костра, где разговор шел о том, каким способом лучше всего истреблять полевых мышей и как сыпать им в норки отравленные зерна.
– У нас ставят им капканы. – заявил один солдатик, – капканы, которыми их сразу иубивает. Когда мышей бывает много, то едва успеваешь менять капканы.
– Еще лучше итти за плугом и убивать их палкой, – вставил другой. – Таким образом, уничтожаешь их вместе с их выводком. Швейк хотел было что-то добавить, но, услышав голос поручика Лукаша, вскочил и доложился ему.
– А скажите-ка, Швейк, – спросил подпоручик Дуб, – не ведете ли вы там опять агитации? О чем это вы там разговаривали?
– Никак нет, господин подпоручик, – вывернулся Швейк. – Так что мы разговаривали про войну, и товарищи говорили, что русских очень много и что лучше всего убивать их палкой. Это, сказывают, очень хорошее средство и от полевых мышей, господин подпоручик.
Подпоручик прикусил губу, так как понял, что Швейк ускользнул от него. Поручик Лукаш спросил:
– Швейк, а тебе не страшно тут в эту ночь? Видишь, теперь дело становится серьезным. Такой ночлег под открытым небом у нас теперь может случаться по семи раз в неделю. Как ты себя при этом чувствуешь? Я хочу сказать – физически?
– Так точно, господин поручик, – ответил Швейк, – я чувствую себя физически так, как будто спереди я уже обсох, а по спине у меня еще течет вода. Потому что, господин поручик, дозвольте доложить, когда надо было искать приличный, безопасный ночлег со всеми удобствами на чужой стороне, то это и в мирное время было, не так легко. Бывали ли вы когда-нибудь в Нимбурке, господин поручик? Нет? Ну, значит, вы не можете знать. Там есть гостиница, которая называется «Прага»; это – очень солидная и чистая гостиница. И вот однажды один штукатур, некто Бенеш из Либоча, вздумал подарить своей жене на именины ангорскую козу, настоящую ангорскую козу. Я вам, господин поручик, уже рассказывал, что я торговал только собаками, но когда кто-нибудь хотел получить какое-другое породистое животное, то я никогда не отказывал ему. И как раз в газетах была публикация, что в Нимбурке в № 286 дешево продается ангорская коза. Поехал я, значит, за этой козой в Нимбурк, но, когда я приехал туда, хлев был уже пуст, и коза продана. Тогда мне сказали, что в Горштаве тоже кто-то хотел продать козу и что посмотреть ее можно рано утром. Дело было уже под вечер, и в Нимбурке была ярмарка. Ни на одном постоялом дворе я не мог найти места для ночлега, так что мне пришлось пойти в гостиницу «Прага». Портье, когда я дал ему двадцать хеллеров на чай, обещал мне комнату, но потом комната все-таки не освободилась, и он хотел вернуть мне деньги. В этот момент проходит мимо владелец гостиницы и спрашивает, в чем дело. Я ему объясняю, что мне негде переночевать, и тогда он говорит портье: «Скажите кассирше из кафе, чтобы она спала сегодня вместе с горничной, а этого господина поместите наверху в ее комнате». Так что, господин поручик, у меня душа болела, что я не купил козы, и с таким душевным горем я не мог пойти спать. Поэтому я спустился вниз в кафе, чтобы немного поразвлечься, и выиграл в шестьдесят-шесть две кроны семьдесят два хеллера. Ну, а потом портье провел меня наверх в комнату кассирши. У нее было все очень мило устроено, повсюду бархат и кружева; и даже у нее был кружевной пенюар[6] и он лежал уже приготовленный на кровати. Не знаю, господин поручик, что это мне вдруг вздумалось, но так как я люблю примерять, как мне что к лицу, то я живо скинул рубашку и кальсоны и надел пенюар. Он пришелся мне как раз в пору, только в груди немножко широковат; но он был такой мягонький и так хорошо от него пахло, что я в нем лег спать и даже забыл запереть дверь. Сплю это я, и вдруг просыпаюсь, потому что как будто лестница заскрипела – ведь комната-то была в мезонине. И вот открывается дверь, и ко мне входит какой-то господин; он вероятно, был пьян, потому что опрокинул стул. Он садится ко мне на кровать, снимает сапоги, придвигает к кровати стул и акуратно складывает на нем свое платье. Потому, знаете ли, иной человек, даже если он под мухой, всегда ведет себя разумно. Я, например, знал одного сапожника на Здераже, Буреша, который, прокутив целую ночь и порядком-таки устав, улегся спать под памятником Палацкому, развесил на нем все платье, подложил под изголовье сапоги и даже вынул фальшивую челюсть изо рта и положил ее на спину одной из фигур. В таком виде его там и нашли и отвезли в полицейском фургоне в участок. А там какой-то врач объявил его сумасшедшим, и его отправили в сумасшедший дом, где профессора исследовали состояние его умственных способностей. Так что, дозвольте доложить, господин поручик, тот господин, который пришел ко мне, совершенно разделся и лег рядом со мной, но это было не по ошибке, а он пришел туда с определенной целью… Я отвернулся к стене, а он начал меня ласкать и гладить и замурлыкал: «Моя кисанька уже спит? Ведь она же сказала, что будет ждать меня!» Я даже не дышал, чтобы он не заметил ошибки, и он стал целовать пенюар, обнял меня и стал целовать мне спину, а потом все ниже и ниже и, откинув пенюар, дошел до того места, по которому меня мать секла, когда я был маленьким. Потом опять перешел повыше и стал шептать: «Ах, кисанька, ну, разве можно так крепко спать! А я принес ей гостинчик на блузку, и, если она будет совсем паинька, я прибавлю еще резинки для подвязок. Ну, детка, не надо меня так долго заставлять ждать, ведь я же знаю, что моя проказница не спит». И он снова принялся меня целовать и шепчет: «Ну, спи, спи, детка, а я добавлю еще чулочки, шелковые, паутинковые». И вдруг я на него как гаркну: «Убирайтесь вы к чорту! Уж не думаете ли вы, что вы – германский принц и что мы в Берлине?» Так что, господин поручик, дозвольте доложить, этот господин так перепугался, что чуть не умер. Даже не пикнув, он кое-как собрал со стула свою одежду и опрометью выбежал вон. Я запер за ним дверь, снова улегся и стал ждать, что будет дальше. А потом явился портье и стал объяснять, что в моей комнате один господин, который ночевал в ней накануне, забыл свои сапоги, потому что с утра ушел в полуботинках, и чтобы я был так любезен и выдал их. Но я ответил, что он не имеет нрава будить меня, не то я отказываюсь платить за ночлег. Тогда портье за дверью сознался, что тот господин дал ему пять крон, чтобы он принес ему сапоги, и умолял меня пожалеть его, портье, потому что у него на руках большая семья, которую надо кормить, так что я в конце концов выдал ему сапоги. Оказалось, что тот господин был купец из Кралове Градеца, а жена его была из Неханице, и был он женат всего два месяца, а теща его была в России. Она играла там на арфе и не вернулась на родину даже во время войны, так что ее, может быть; посадили в России за шпионаж… И вот так-то, господин поручик, человек постоянно находится в опасности, и если бы его не охранял его ангел-хранитель, то с ним могли бы случиться всякие неприятности; и, в особенности когда отправляешься на чужбину, никогда никому не следует доверять. Я, например, отставной солдат, а рисковал потерять в Нимбурке свою невинность. А то вот я еще слышал…
Но тут Швейк остановился, заметив, что все офицеры спали сидя, словно их заразил пример солдат, которые, прикорнув друг к другу, мирно похрапывали возле потухающих костров. Дождь перестал, и с востока сквозь деревья робко показались первые проблески наступающего дня; начало уже немного светать, и листва деревьев ожила вдруг в таинственном топоте, которым природа приветствует утро. Швейка тоже одолевал сон; он снял с себя гимнастерку и рубаху, штаны и кальсоны и стал держать все это над горячими углями, чтобы оно скорее просохло. Его примеру последовал один солдат, только что сменившийся с караула и тоже принявшийся сушить свои вещи. Они стояли друг против друга по ту и другую сторону костра и раздували жар под рубашками, которые топорщились, словно наполненные газом воздушные, шары. Солдат довольным тоном промолвил:
– Эх, хороший этот способ избавиться от вшей, братец ты мой! Сами-то они от огня согреются и отвалятся, а гниды обварятся и лопнут. И знаешь, братец ты мой, когда мы сегодня двинемся дальше, наши ребята будут полны ими, точно маком посыпаны. Для вшей самое любезное дело, когда человек промокнет, а потом пройдется как следует и вспотеет и солнце будет его припекать, так что вся эта рвань на нем прожарится. Вот тогда вши в ней выводятся, как цыплята, под наседкою. И все это, братец ты мой, от грязи. Да и вся-то война – одна только грязь! – Он разгладил швы на своей гимнастерке и, выщелкивая оттуда корявым ногтем вшей, грустно продолжал: – Если бы я был дома, я теперь отточил бы
