— Линкольн.
— И Рик.
— Нет никакого Рика. То, что я тебе рассказывала о Рике Аароне, по большей части относилось к тому парню, Брайсу. Он очень долго то жил со мной, то исчезал, то снова появлялся. Ты хочешь задать вопросы сейчас или мне можно продолжать? Я бы предпочла сначала рассказать тебе все. Думаю, тогда тебе все станет ясно.
— Продолжай. Но я хотел бы включить свет. Хочу видеть твое лицо.
— Нет, пожалуйста! Я не смогу, если мы будем видеть друг друга. Я боюсь твоего лица. Но ты говоришь так спокойно. Как ты можешь спокойно выслушивать такое? Это тоже меня пугает.
— Продолжай, Лили.
— Хорошо. В госпитале мне сказали, что мне еще повезло, что я выжила. Родители приехали, чтобы забрать меня домой, и мама расплакалась, как только вошла в палату и увидела меня.
— Как зовут твоих родители? Их фамилия Винсент?
— Лори и Элан. Моя мать умерла. У нее была болезнь Альцгеймера, и перед смертью она уже никого не узнавала. Отец по-прежнему работает в «фордовском» агентстве недалеко от Филадельфии. Мы с ним не общаемся. Я сказала Линкольну, что оба они умерли.
— Твой отец знает о Линкольне?
Кровь обратилась в камень. Молчание Лили, прежде жаркое, живое и ощутимое, теперь стало холодным и мертвым. Оно затягивалось. Лили только фыркнула, словно услышав шутку, не заслуживающую настоящего смеха. Превосходный ответ.
— О Линкольне знают только те, кто знает Лили Аарон.
— А Лили Винсент?
— Лили Аарон съела ее в их первой и последней совместной поездке по США. Я еще помню, как регистрировалась в каком-то мотеле в Иллинойсе и, не думая, написала в журнале «Лили В…». Потом остановилась, поставила после «В» точку, словно это инициал, второе имя, и дописала «Аарон». Стать другим человеком легко. Нужно только оставить за дверью того, кем ты был раньше, и уйти.
— Линкольн был с тобой в той поездке?
— Да.
— Вернись и продолжи с того места, когда ты заболела в колледже.
— Я вышла из госпиталя и провела лето дома, оправляясь после болезни. В тот год у мамы появились первые симптомы болезни Альцгеймера. Отец не обращал внимания ни на нее, ни на меня. Он не любит больных, и приехал тогда за мной в Нью-Йорк только потому, что мама настояла. Так что мы, две болячки, сидели на крыльце и смотрели мамин переносной телевизор… Однажды, когда мне было совсем тоскливо и уныло, возле наших дверей затормозил Брайс и сказал, что в Нью-Йорке все по мне скучают, — когда же, мол, я вернусь? Так лестно. Я была очень тронута. В конце концов Брайс оказался полным дерьмом, но он обладал настоящим опасным талантом — знал, когда и как сделать красивый жест. Например, доехать до Пенсильвании, чтобы проведать меня. Ты встречал таких людей? Они могут совершить десять ужасных поступков, но точно знают, когда сделать красивый жест, который сотрет из вашей памяти все остальное. Отвратительный, редкий дар. Но я еще вот о чем думала. Человек может сделать десять гадостей, потом одно доброе дело — и ему вновь открыты сердца людей. Но если, наоборот, — сперва десять добрых дел, потом одно дурное — тебе больше не доверяют. Если ты негодяй, они помнят хорошее. Если ты симпатяга, то помнят плохое. Каждый сам роет себе яму, верно?.. Пройдоха Брайс сел со мной и мамой на крылечке и даже на другой день отправился с отцом в салон, посмотреть новые модели. Умора. Брайсу было плевать на машины. Ему на все было начхать, кроме себя самого. Я была ему удобной и сговорчивой партнершей. Позже я узнала, что он сдавал меня одному своему приятелю потрахать за дозу наркоты. Славный дружок, верно? Но я сама виновата. В тот момент мне следовало сказать ему, чтобы уезжал, а потом перевестись в другой колледж, где-нибудь поблизости, например в Темпл, или вообще все бросить и начать другую жизнь… Но нет. Я еле вытерпела еще неделю, покидала вещи в машину и поехала обратно в Нью-Йорк к Брайсу. Перешла на последний курс. На предпоследнем курсе не было ничего хорошего, кроме занятий иностранным языком и работы в ресторане в Виллидже. Я моментально поняла, что такая работа нравится мне гораздо больше, чем актерская игра. Запахи вкусной еды, счастливые лица… Конечно, иногда попадаются и пьяные, и идиоты, но редко. Люблю видеть, как люди медленно потягивают ликер или заказывают еще чашечку эспрессо, даже если он им вреден, и они потом полночи не уснут. Как женщины выходят в туалет, а потом возвращаются снова свежие и подкрашенные, готовые просидеть еще несколько часов.
Как они входят в зал, болтая, словно девчонки-подростки на школьном балу. Люблю хохот. В ресторане столько хохочут. Когда им весело, или чтобы обратить на себя внимание, или от удивления. Люблю, когда мужчины рисуются перед женщинами, а женщины делают вид, что их не раскусили. Люди держатся за руки, и счет берется оплатить тот, от кого ты этого ни за что не ожидал. Когда они уходят, мужчины подают дамам пальто, и ты знаешь, что очень многие из них вернутся домой и займутся любовью, а потом будут разговаривать или лежать, тесно прижавшись друг к другу. А замечательное облако удовольствия от вкусной еды, новых духов и пары лишних бокалов… Обожаю рестораны.
— Говори о себе. Не надо о работе.
— Я почти закончила про колледж. О предпоследнем курсе я уже рассказала. На последнем я, правда, думала, что прихожу в себя. Мы с Брайсом расстались, когда я обнаружила, что он продавал меня приятелю. И наркотиков я стала принимать гораздо меньше. Чаще всего немного травки и чуть-чуть кокаина, если подворачивался, но больше ничего. Люди, которых я так долго считала обворожительными и интересными, вдруг зазвучали как сто раз слышанные, заезженные пластинки. Именно тогда до меня дошло, что они тратили все силы на разговоры и планы, но ничего не делали. Они так боялись неудачи, что не осмеливались рискнуть, потому что могли оскандалиться и поставить себя в неловкое положение. Но в их компании все были такие, поэтому там царило что-то вроде круговой поруки, и им нечего было бояться. А мне больше не хотелось попасть в труппу «Ла Мамма» или новый фильм Пола Моррисси, поэтому их трепотня мне надоела. Я все больше времени проводила в ресторане, перенимая то, чему меня там учили. Знаешь, бывает такой замечательный момент, когда еще в юности внезапно понимаешь, на что хочешь потратить ближайшие сорок лет. Так случилось со мной: я плыла по морю и вдруг увидела землю. Понимаешь, о чем я? И тут настал сезон подождей.
— То есть?
— Это цитата из Линкольна. Как-то раз мы смотрели по телевизору документальный фильм, и диктор сказал очень низким, хорошо поставленным голосом: «И тут настал сезон дождей!» Линкольну было года четыре. Он повернулся ко мне и сказал, стараясь говорить басом: «И тут настал сезон подождей!» В детстве он часто говорил замечательные вещи. Некоторые я записывала… Так или иначе, в один прекрасный мартовский день позвонил отец и сказал, что мама умерла, и ее уже похоронили. Он и не подумал, что я захочу приехать только ради этого. «Только ради этого» — вот как он выразился, подлый пьяница. На самом деле ему не хотелось, чтобы его беспокоили, хватит хлопот с похоронами. На том кончились мои отношения с отцом. Я бы и за миллион лет ему не простила. Я сразу поехала туда и постояла у маминой могилы, прося у нее прощения за то, что бросила ее в беде. Потом вернулась в дом и сказала отцу, что он эгоистичный, злобный мерзавец и что для мамы было величайшим благом умереть от болезни, стершей из ее памяти все страдания, которые он причинил ей за тридцать лет… В результате он вышвырнул меня из дому и лишил финансовой поддержки. Мать оставила чуть-чуть денег, но я получила их только много лет спустя. Ну что ж, закончу колледж самостоятельно. Мне было страшно, но мысль, что я никогда больше его не увижу, доставляла мне огромное удовольствие. Знаешь, что я сказала ему напоследок? «Когда ты состаришься, и будешь умирать, папа, знай, что на свете нет ни одной живой души, которая тебя любит». И вышла… Я оставила старую колымагу, которую он мне подарил, на подъездной дорожке и поехала обратно в Нью-Йорк на автобусе. Я знала, что я права, и ощущала свою силу, но очень грустила по маме… Мы приехали на вокзал Порт-Оторити, автобус остановился, а со мной случился приступ невыносимой паники, знаешь, когда застываешь на месте в полной растерянности. Я час просидела на скамейке, трясясь. Единственное, что пришло мне на ум, — телефон Брайса. Я решила, что это знамение или знак посреди смятения и паники. Я, шатаясь, подошла к телефону и позвонила ему. Казалось, он ужасно рад меня слышать. Говорил, что я была совершенно права: вся старая компания — стадо неудачников и пустышек, и я первая это поняла. Какая
