По ту сторону безмолвия

Грир… Я опустил окно. Упакуй вещи, свои и Грир…

Я проговаривал эти слова, когда слева раздался этот звук. Узнал ли я его? Может быть, может быть, где-то в глубине души узнал. Завывание и скрежет металла, которые могла издавать только машина в предсмертной агонии, стремительно мчащаяся по дороге к аварии или поломке, которая может произойти в любую минуту.

Лили, я вел дневник.

— Эй! — Машина поравнялась с моей, нас разделяли всего несколько дюймов. — Эй, говнюк!

Я мгновенно бросил взгляд в сторону и увидел за рулем развалюхи Линкольна. Улыбаясь, он целился в меня из пистолета.

— Помнишь такое? — Пистолет взорвался.

Я рванул руль вправо и нажал на тормоз. Машину бешено завертело — я слишком многого от нее потребовал. Я попытался ее выровнять, но ничего не выходило. Сверху нависла длинная эстакада. Меня юзом занесло под нее на слишком высокой скорости. Руль по-прежнему тянул вправо, я зацепил бетонную стенку, и меня целую вечность тащило вдоль нее. Бесконечный визг камня, раздирающего металл. Тьма. Темнота туннеля после сияющего утреннего света снаружи. Скре-е-е-е-еж-ж-ж-ж-жет!

Я остановился. Наконец все прекратилось. Автомобиль замер под эстакадой в полном мраке. Запах сырого камня и горячей резины. Я не пострадал. Цел!

Не успел я осознать, что это настоящее чудо, как надо мной нависло лицо Линкольна, и послышался его вопль:

— Вылезай на хрен из машины, папуля! Должно быть, он отворил дверь с моей стороны, потому что я, все еще ошеломленный и перепуганный, почувствовал, что вываливаюсь из машины на дорогу. Руки ударились о гравий или стекло. Очень острое, оно глубоко, болезненно впилось в кожу. Я попытался встать. По тоннелю приближались машины. Уф. Уф. У-у-у-ух.

— Сюда, урод долбаный!

Линкольн ухватил меня за ухо и потащил к выходу, на свет. Утреннее солнце слепило. Полностью дезориентированный, я не пытался освободиться от его хватки, хотя он был гораздо ниже меня. Линкольн мучительно сдавливал мое ухо и, как только мы вышли из-под эстакады, столкнул меня с обочины дороги по поросшему травой склону. Мы оба полусошли-полускатились вниз; дорога осталась далеко вверху, мы валялись на влажной земле, среди палок и веток. Сверху доносился шум проезжающих машин.

— Линкольн…

Он держал в руке пистолет, и я увидел, что оружие такое же, как то, что осталось дома. У Линкольна два пистолета? Как он называется? «Глок»? «Грок»? Я хотел вспомнить название. Мне очень важно было знать название.

Линкольн ударил меня в висок. Лицо, словно водой, окатило болью и дурнотой. Я не мог поверить, что он это сделал. В нашей семье никто никого никогда не бил. Никогда.

— Заткнись. Помнишь тот день, засранец? Помнишь того психа, который ехал рядом с тобой и стрелял? Помнишь, как рассказал мне эту историю? Обожаю ее! Мне жутко понравилось, когда ты мне ее рассказал! Я был твоим сыном, и это была одна из лучших историй моего отца!

Он бил себя в грудь пистолетом. Бум, бум, бум. И вдруг он свободным кулаком саданул меня в подбородок. Боль. Рев большого грузовика, проезжающего над головой, потом — длинный злой автомобильный гудок. Лицо Линкольна совсем близко.

Сквозь панику и страх я впервые кое-что понял.

— Но ведь в тот день его пистолет был заряжен, верно? А ты защитил меня, так, Линкольн? Ты помешал этому. Ты был слишком юн, чтобы знать, что происходит, но все равно спас меня! Боже! Я только сейчас понял!

Он рассмеялся мне в лицо, мне на щеку шмякнулся плевок.

— Ты так перетрусил, что съехал с катушек, мужик! Совсем чокнулся… Защищать тебя? Спасать тебя, преступник? Похитители детей! Ты и твоя сволочная Лили! Спасать тебя? Знаешь, что я хочу сделать с вами обоими? Вот что, сволочь, вот что!

Он вскинул пистолет и три раза подряд выстрелил в воздух. В моем лице пульсировала горячая боль, но я должен был сохранять ясное сознание, потому что в этом мгновении крылся ответ. Мне нужно было вытереть сопли с носа и подбородка, но я боялся, что Линкольн поймет меня неправильно и решит, что я пытаюсь сопротивляться. Я должен поговорить с ним, сказать, что я только что понял, понял спустя семь лет заблуждения.

— Вытри лицо, мужик. Давай утрись, Бога ради. Мне плевать. Я не собираюсь тебя убивать — пока. — Я пытался вытереться, но у меня слишком сильно тряслись руки. Линкольн с омерзением выдернул мою рубашку из штанов, задрал и ткнул мне в лицо. — Ну, давай вытрись. — Я повиновался, а он снова заговорил: — Слушай меня, и слушай внимательно, потому что то, что я тебе скажу, ты до конца жизни не забудешь. Смотри на меня.

— Я не могу…

— Смотри на меня, Макс!

Я поднял голову, отняв полу рубашки от лица, и увидел… себя. Не Линкольна, а себя. Потому что теперь я знал.

— Вы с Лили всю дорогу разыгрывали из себя Бога, думали: ничего, что мы его похитили, мы его так замечательно воспитаем, что он станет Суперменом. Царем царей. Лучшим в мире. Но вы ошибались! Нельзя забрать ребенка из семьи и думать, что все будет хорошо. Ничего хорошего из него не выйдет. Почему ты не вернул меня назад, когда узнал? Когда понял, что она сделала! — В голосе у него слышалось рыдание.

Его лицо медленно обрело его собственные черты. Стало лицом подростка Линкольна, перекошенным ненавистью ко мне. Я должен рассказать ему то, что узнал. Должен рассказать точно и ясно, чтобы он понял, почему все случилось так, как случилось. Почему Лили забрала его, почему я примирился с этим, почему мы оказались здесь… Как никто из нас ничего не мог поделать.

— Линкольн, могу я… могу я сказать?

— Что?

— Линкольн, ты мой ангел-хранитель. Понимаешь? Вот почему так получилось. Вот почему мы здесь. Вот почему Лили забрала тебя, вот почему я встретил ее — прежде всего благодаря тебе.

— О чем ты толкуешь? Что ты, черт возьми, мелешь? В каком смысле ангел-хранитель?

— Это ты! Ангелы могут являться нам, но их надо заслужить. А я погубил тебя тем, что не сказал тогда Лили ничего. Понимаешь? Я не вернул тебя настоящим родителям потому, что мне так нужны были ты и твоя мать. Я заставил тебя всю жизнь прожить во лжи. Я куда хуже Лили. Как только я узнал, что она совершила, я должен был все исправить. Отвезти тебя назад, к настоящей семье, чтобы ты жил той жизнью, предначертанной тебе изначально.

Лицо Линкольна выразило смятение и растерянность, но последние слова он схватил сразу. Он попятился и ткнул пистолетом мне в лицо:

— Да! Ты должен был отвезти меня домой! Должен был дать мне прожить настоящую жизнь, мою! Знаешь, каково мне было вчера вечером читать те бумаги? Вдруг узнать, что вся жизнь была сплошным гребаным обманом? Узнать про вас, и кем я на самом деле был все эти годы. Все годы, что вы притворялись моими родителями? Все, все разом. Ну почему я об этом узнал? Неужели я не мог жить себе спокойно и дальше, ничего не зная? Всю мою жизнь вы думали только о себе!

— Линкольн, ты прав. Все, что ты сказал, правильно, но послушай. Дай мне объяснить. Тебе станет легче, клянусь… Даже если бы ты и я никогда не встретились, ты родился моим ангелом-хранителем. Ну, разве не прекрасно? И это правда — ангелы действительно есть. Если их не трогать и не убивать! Но нет, я встретил Лили, и это был мой конец. Потому что в тот миг, когда я узнал, что она с тобой сделала, я должен был все исправить. Ты прав — то было мое испытание, мой экзамен. У меня был единственный шанс по-настоящему заслужить тебя, но моя алчность его уничтожила. Не укради. Я знал это. Не пожелай добра ближнего твоего. Вот почему все пошло прахом. Это моя вина. Я погубил нас всех. Ты был таким потрясающим мальчишкой до того, как я все узнал, но когда узнал и ничего не предпринял… Ты всю жизнь должен был оставаться чудом. Но я отравил тебя. Вся кровь на моих руках. Линкольн посмотрел на меня; в его глазах вспыхивали и гасли молнии чистой энергии и ненависти. Он размахнулся и