конца. Наконец и он сам начал есть и пить. Что поделаешь?
Стоны в углу на миг приостановили пир. Они напоминали жалобы грешных душ в аду, но это стонали побежденные.
- Развяжите, развяжите нас. Есть хочется, есть. Разоряться, так весело.
Король Якуб, которого поддерживали под руки, подошел к поверженным.
- Ага, помилования просите. А поместье отдашь.
- Отдам, досточтимый рыцарь, отдам.
- Говори 'король'.
- Король, дорогой, король.
- Так вот, из поместья - прочь. Попробуешь захватить снова - голову сверну. Отдашь пану Яновскому двадцать коров, тридцать овец, шестьдесят гусей и все другое - по числу съеденного и выпитого. Иначе - конец тебе.
- Хорошо, отдам, отдам.
- А простить тебя - дело хозяина. Сейчас же пошлешь одного гайдука за родителями моего благородного племянника, а второго - за контрибуцией. Чтобы утром все было тут. А теперь - развязать.
И король огрел Волчанецкого прутом ниже спины в знак подчинения, а потом поцеловал в губы.
- Он великий, он мудрый! - затянули старую песню придворные Знамеровского. - Он умеет покарать и умеет миловать.
Кутеж продолжался. Король и Волчанецкий врали друг другу про былые подвиги, целовались, хлопали друг друга по спине.
Перед рассветом, когда ночной мрак на дворе стал особенно густым, двор и дом напоминали сплошное побоище. Герои лежали повсюду как трупы, смрадом тянуло от догорающего сеновала.
Свинья, каким-то чудом не попавшая в котел, ходила по двору и, задумчиво хрюкая, целовала рыцарей в лица.
За столом осталось не больше десяти человек. Король и Волчанецкий куда-то исчезли. Медикус клевал носом.
Яновский, которого почти не держали ноги, доплелся до дверей и, цепляясь руками за стены, потащился коридором.
И тут он наткнулся на такое ужасное зрелище, что хмель мгновенно выскочил из головы.
Поперек коридора лежали два гайдука и сам пан Волчанецкий, а на них, с оголенной саблей, - Знамеровский. Лежал в луже крови.
- Измена! - истошно закричал Михал. - Волчанецкий заманил короля и предательски убил его. О, подлые!
Прибежали люди. Остолбеневшие, стояли они над трупами, из-под которых расползалась негустая красная лужа.
- Горе нам! - запричитал кто-то. - Убили короля! Упал ты, сраженный рукой предателя! Боролся, как лев! Троих убил!
Медикус растолкал людей и склонился над трупами. Пощупал пульс. Потом выпрямился и махнул рукой.
- Что с ним? - тревожно спросил Михал.
Медикус плюнул:
- Свинья. Выбрал место, где опростаться. Вот что бывает, когда пьют без меры и не закусывают. Насосался красного вина, пьянчуга.
- Может, чем нужно помочь? - спросил Михал, все еще не понимая происходящего.
- Зачем?! Он уже сделал самое необходимое, что было нужно. Ну, а если вам так хочется, то засуньте ему еще два пальца в рот.
'Убитый' король громко захрапел, и ему ответил нежным носовым свистом 'предатель' Волчанецкий.
Так закончилась великая цыганская война, одна из самых знаменитых войн, которые вел король Якуб Первый. Великую славу добыли в ней все мужественные борцы. Но и потери были значительные: один шляхтич отбил печенку, упав с воза; два захлебнулись вином в погребе; пять человек перепились до смерти. Они погибли за родину. Убитых огнестрельным и холодным оружием не было. Раненых было шесть. Контуженных штукатуркой трое. Кроме того, 'коронному судье' упомянутая выше свинья откусила ухо. Свинью за это утром присудили к лишению жизни и съели под черной подливой. Набезобразничали и наозоровали всласть.
А когда утром Яновский, передав опустошенное поместье родителям, уехал северной дорогой вместе с Волчанецким (их помирили) к королю Якубу, который его не отпускал, по южной дороге к Яновщине тащилось стадо коров, блеяли овцы, ехали возы с гусями и бочками вина. Возле возов шли хмурые холопы Волчанецкого.
Побежденный, согласно рыцарской чести, добросовестно платил контрибуцию крестьянским скотом. Сам он отдал только вино.
Мужики шли понурившись, хмуро глядя под ноги. Из хат уходил запах молока, уходил ненадежный крестьянский достаток.
Облако пыли стояло над дорогой.
5
Два дня продолжалось празднование победы во дворце Якуба Первого. Горели плошки, пылали бочки со смолой. Стоял крик, смех, топот. В короткие минуты просветления два раза ездили на дорогу ловить проезжих людей в гости. Поймав мужика, отдавали его гайдукам, чтобы те затащили в людскую и напоили до потери сознания.
Если попадался панский возок, ему преграждали конно дорогу, вылетали из-за деревьев, гикали, хватали за морды коней, вставляли в колеса огромные слеги, брали хозяина в плен и с почетом везли во дворец, чтобы за столом не было пустых кресел. А их становилось все больше.
Некоторые гости заболели и не могли даже рукой шевельнуть. Три загоновых шляхтича тихо скончались в задних покоях. Отмучились.
Яновскому все это так опостылело, что он исчезал из дворца и уходил куда глаза глядят, чаще всего к медикусу. Тот тоже пил, но хотя бы умнее становился при этом. Сидел, макал огурец в соль, хрустел им и, уставясь в собутыльника яростными глазами, злобно говорил:
- Бессмыслица! Не страна, а плод безумной фантазии бога. Вот минул июнь тысяча семьсот восемьдесят девятого года, стоит июль. Мужики пуп надрывают, а эти пьянствуют, будто завтра конец света. Не общество, а овечье стадо. Вот попомни мои слова: еще и новое столетие не наступит, а эта гнилая держава исчезнет с лица земли. Не будет ее, духа не останется. Сильный волк сожрет слабого. И хотя бы где огонек! По всей земле безмолвствует холоп. Его беременную жену стегают плетьми - он пану ручки целует, голову ему продырявили - он кричит: 'Батька наш, королевская кровь, веди!' Душно мне, брат, душно. Совсем подохнем, если хоть где-нибудь не запылает.
Яновский слушал его с удивительным спокойствием. Как будто не его любимую, сильную, вольную державу ругали. Как будто и не шляхтич он, а самый обычный лапоть. Слова медикуса были словно медленно действующий яд. Михал по-прежнему презирал мужиков, но и шляхту любить не мог: насмотрелся за эти дни. И это было рыцарство Белоруссии, ее голубая кровь. Подлецы!
К концу второго дня кутежа произошло сразу три несчастья: перепились до смерти два цыгана и умер, также после выпивки, цыган, которому пробили голову. Он был цыганский старейшина и пил из-за позора.
В день похорон старейшины Яновский пошел к табору. День был спокойный, он догорал за лесами багровой лентой зари, и на этом фоне таинственно вырисовывались цыганские шатры. Михал пропустил момент, когда покойника понесут в последний путь. Он инстинктивно не любил чужой смерти, как и каждый молодой человек. Просто хотелось хоть немного побыть среди людей, которые не пьют и не озоруют.
Он удивился, увидев, что немного поодаль от шатра покойного стоит небольшая молчаливая толпа, чернея во мраке.
Чтобы не мешать им, Яновский отошел в противоположную сторону и укрылся в кустах у большого дуба. Здесь он видел все, а его не видели.
Минут пять стояла тишина. Потом неуверенный, едва слышимый голос запел удивительную гортанную мелодию. Пропел две-три ноты и замолчал. Второй женский голос подхватил и повел ее, жалуясь, и тоже
