- Сколько бы богатств мы ни захватывали, - говорил он, - все равно мы нищие, бедняки, лишенные наиглавнейшего: свободы и власти над дворянами и богачами, и не спасет нас междоусобное лихоимство, а сгубит. Не полезнее ли было бы не себе прятать отбитое у бояр и купцов, а раздавать тяглецам тайно, спасая их от черного зорения ландратами и приставами? Ваша глупая жадность и мизерное себялюбие безобразны... Так богатые только упражняются в промыслах своих и, разоряя житницы свои малые, созидают на месте их большие. А бедняки? Страданий их и не исчислишь: иных до крови бьют бояре, иные на правежах мучимы, и уже во многих душа едва в теле содержится... И всякое добро, награбленное нами, - мужикам принадлежащее, ибо оно взято же купцами и боярами у бедняков.
Но никакие разумные речи не дают всходов... И многих по-прежнему тянет к воровству, к убийствам на больших дорогах всех без разбора, даже ни в чем не повинных поселян и бедных служилых людей... А помещики которые убиты и пограблены, которые бросили все и ушли в Нижний, в Москву, которые живут под охраной воевод и губернатора - с ними стало трудно и опасно бороться, да и люди в ватаге устали, приуныли.
'Ничего нет легче, - говорил Демосфен, - как обманывать самого себя: каждый думает, что хочет; да дела часто слагаются не по его желанию' вспомнил Софрон. А может быть, он тоже обманулся, когда мечтал, сидя в каземате, что народ поймет его, поймет свои выгоды, свою цель и поднимется на помещиков, как было при Разине?
Не хотелось верить в возможность ошибки.
На дороге Софрону попался недавно приставший к ватаге бродяга с серьгой в ухе, назвавшийся Зубовым. Он ходил в рощу за хворостом.
- Барсука вспугнул в роще... большущий!.. - Потом взял за руку Софрона и сказал: - Забыли нас купцы, хотя бы и раскольщики. Перед моим уходом из Нижнего Олисов и Пушников теплыми зипунами солдат в крепости одарили, а мы холодаем...
Софрон пытливо посмотрел в лицо Зубову. Не нравилось оно ему. Особенно эти зеленые бегающие глаза. Когда пристал, был молчаливый, тихий, а теперь больше всех говорит, а главное, как заметил Софрон, много секретничает по кустам с ватажниками.
- Не твое дело, - отрезал Софрон недовольно.
- Дело общее... Я не за себя - за людей. Всем студено теперь... болезнь пойдет.
- Так чего же ты хочешь?
- Я знаю один амбар с теплою одеждой. За монастырем он... От Великого Врага верст двадцать будет. Там полно одежды и сапогов. Могу провести...
Софрон задумался.
- Чей амбар?
- Губернской канцелярии. Тюремной стражи одежда... и военная...
- Ладно. Поговорю я со своими есаулами. Иди скорее, там ждут тебя...
Зубов побежал, заботливый, серьезный.
Вернувшись в становище, Софрон созвал есаулов: солдата Чесалова, Георгия, Тюнея Сюндяева и татарина Байбулата, чтобы совет держать о нападении на губернаторский цейхгауз. Все одобрили.
Чесалов ругал купцов-раскольщиков, а остальные ему поддакивали, особенно человек с серьгой.
- Мы им дали разбогатеть... Сколько они сплавили товаров на низы! Мы их не трогали, а теперь они православные церкви строят, солдат одевают, подкупают власть, а на нас дают денег скудно и с оговорками.
Тюней Сюндяев, как всегда, сказал коротко и печально:
- Двум богам молиться - не годится! А они молятся.
Идти вызвались Антошка Истомин, Филатка, Тюней Сюндяев, цыган Сыч и еще десять человек. Все переоделись, кто нищим, кто чернецом. Софрон приказал Зубову, как человеку, хорошо знающему Нижний, отнести в Крестовоздвиженский монастырь монахине Надежде письмо. Под видом ли нищего или богомольца Зубов должен подойти к монахине Надежде и передать ей незаметно это письмо.
Ватага оживилась. Засиделись братаны. Ноги стали отекать. Надоело 'под святыми сидеть'!
Антошка Истомин пистоль засунул под рубаху, два ножа прихватил и, подмигивая, говорил остающимся товарищам, глядевшим на него с завистью:
- Пить нашу кровь - дело дворянское, а выпускать ее - дело крестьянское. Это мне моя бабушка говорила.
Антошка помолодел даже, глаза его блестели отвагой и радостью, щеки покрылись румянцем.
Софрон улыбнулся.
- Смотри, не попадайся... Горяч ты слишком.
- Ничего, - засмеялся Истомин. - И попадусь - не беда: кузнец закует - поп запоет, Питирим царю донесет: 'Великою благостью всевышнего и вашею монаршею волей изловили мы вора и убивцу великого Антона сына Истомина...'
Слушали Истомина, покатываясь от хохота.
Шутя и смеясь, собрались четырнадцать человек идти в Нижний. Захватили пороху, топоры и пошли, провожаемые всей ватагой.
Человек с серьгой все настаивал, чтобы с ними шел сам атаман, но Софрон возложил команду на Георгия.
- Рано еще, - сказал он. - Не пришло мне время в Нижний идти. Но и такое время будет.
Человек с серьгой вообще суетился больше всех. Такой хлопотун оказался - всем на удивление! А главное - всезнающий человек. Кому же, как не ему, и письмо атаман должен был вручить для передачи монахине Надежде? Он и монастырь этот хорошо знал, и многих монахинь, и даже самое игуменью, с которой познакомился за заставой, ограбив ее там. Расстегнул ворот царапину показал, будто бы от ее ногтей. Многие царапину потрогали пальцем и покачали головами.
Отправляя письмо, Софрон мечтал снова увидеться с Елизаветой, чтобы увести и ее с собой на низовья Волги.
Где бы он ни был, что бы ни делал, мысль о том, что он снова встретится с ней и узнает, правда ли все то, что о ней говорил Питирим, и действительно ли она стала так близка этому деспоту, что предала отца! Вспоминались тайные свидания с дочерью Овчинникова, робкие надежды на лучшее будущее в их жизни, нежные ласки, ее честные, невинные глаза и тихий, трогательно звучавший ее голос, когда она говорила о том, что она добьется согласия у отца на их брак... Как же после этого можно поверить всему тому страшному, чудовищному, что ему, Софрону, приходится слышать о ней?!
Он до поры до времени держал в тайне от товарищей свое намерение в ближайшие дни, пока еще Волга не замерзла, перекинуться на низы. Дальше пребывание здесь становилось опасным. Но бороться надо. Лучше умереть, только оружия из рук не выпускать...
Временами, однако, он старался убедить себя, что Елизавета не достойна того, чтобы о ней страдать. Она предала отца, она была наложницею епископа, изменила ему, Софрону, невзирая на горячие клятвенные обещания бежать с ним из Нижнего и разделять с ним все невзгоды беглеца. Она недостойна того, чтобы думать о ней, но... рассудок уступал любви. Теперь, накануне расставания с Нижним, особенно хотелось снова увидеть Елизавету. Любовь не умерла. Она с новой силой проснулась в Софроне. Этого мало. День ото дня крепло убеждение в том, что и она, Елизавета, страдает о нем. Не может быть, чтобы, находясь в неволе, опозоренная, обманутая, она не вспомнила его, Софрона. Конечно, и она хочет его видеть и, конечно, уйдет с ним из Нижнего с радостью и полным доверием к нему.
Если бы она была вновь с ним, казалось Софрону, он был бы храбрее, удачливее, непобедимее. Постоянная тоска о ней не проходила даром. Сказывалась и на делах.
После ухода товарищей Софрон сильно волновался - огромное счастье казалось ему теперь и близким и несбыточным...
XV
Филька совершенно случайно узнал об ограблении цейхгауза. А вышло так: цыган Сыч деловито толкался по Конной площади на Арзамасских выселках за городом, присматривая товар, тут же бродил и Филька, приценяясь к коням (Степанида просила купить, чтобы ездить ей к тетке на богомолье в Кстово на праздники). С бельем, хотя бы и архиерейским, она уже покончила; больше ни у кого не берет, только стирает себе и Фильке. (На Нестерова и вовсе рассердилась она так, что имени его не могла слышать. И все из-за того, что приехала к нему жена.)
Итак, около одного белого жеребца, которого продавали монахи, столкнулись Филька и цыган.
