могло ускользнуть от епископа, и он, улыбнушись, заметил:
- Далеко ехали, да скоро приехали...
Находившийся здесь же, в толпе гостей, Нестеров язвительно шепнул соседу: 'Намекает'... И не нужно было этого объяснять - каждый догадался, о чем говорит епископ. А говорил он этими словами о том, что, мол, долго купцы, вышедшие из староверов, были холодны к царю, а ныне проявляют редкостное усердие, выпивая за его здоровье даже подряд по три чарки. Епископ ничего и никогда не говорит спроста. Сам он почти не пил ничего. В такие вечера он больше наблюдал и слушал, а это тяготило гостей. И на этой пирушке у Олисова даже протрезвели некоторые, встречаясь глазами со взором епископа.
Но... случилось событие, которому очень порадовались гости, хоть событие это впоследствии послужило причиною великих горестей для самих же почтенных гостей (купцов) нижегородских. Одним словом, в зал вошел гвардеец - вестовой губернатора и объявил, что в Духовном приказе дожидается 'его преосвященство' гонец из Питербурха с письмом царя.
Питирим поспешно со всеми простился и уехал.
Письмо, которое вручил этот гонец епископу, гласило:
'Преосвященный епископ! Письмо ваше из Нижнего 1 сего числа ноября месяца мы здесь получили с великою радостью, что господь бог через ваш труд истину святыя своея Церкви прославити и противников оной безответных сочинити изволил. Пред некоторым временем один раскольщик письмо в соборной церкви на патриаршее место положил, который с оным сюда прислан и ему сии отречения керженских жителей объявлены, но он тому веры ять не хочет, требует видеться с тамошними их учителями; о чем просил, дабы ему позволено к ним писать, что ему и позволено, которое его письмо при сем прилагаю. Извольте призвать их к себе, им оное объявить, и чтоб они сюда ехали, без опасения, для объявления ему, что они учинили; также и ты изволь приезжать с ними сюда и подлинные пункты от них вам данные и от вас им ответственные, также и письмо их отрицательное о своих пунктах и прочие тому надлежащие письма привезти с собою.
Из С.-Петербурха в 20-й день декабря.
Петр'.
Прочитав письмо, Питирим нахмурился, потер озабоченно лоб. Приходится ехать, а путь не ближний. Хоть епископ и рад был услужить царю и повидаться с ним, рассказать о своих успехах, но то, что он задумал, еще не сделано. Оно - цель жизни его теперь, оно интересовало теперь его больше всего. План своего решительного наступления на раскольников потихоньку он уже стал осуществлять.
Ржевский и Волынский стоя выслушали письмо царя, вытянулись по-военному, как будто царь сам был здесь перед ними. Питирим в их глазах вырос еще выше после этого, да и сам он держался так, будто хотел дать понять губернатору и его помощнику о своей обширной невозбранной власти над губерниею. Он тотчас же приказал составить ему справку о собранном окладе с раскольщиков, а также и о том, сколько их сидит в острогах и сколько сослано на каторгу с вырыванием ноздрей.
- Помните, - назидательно говорил Питирим, - сила их, раскольщиков, еще приумножилась за сорок восемь лет, а не преуменьшилась. Занимают они ныне наивыгодные для промыслов и торговли места, а их восемьдесять шесть тысяч душ. Ныне, отбывая в Питербурх, прошу я вас надзор иметь за еретиками неотложный. В острогах не будет места - гоните в монастыри, в кремлевские башни... А когда возвращусь, всею силою двинемся мы в поход на раскол, для его истребления.
После этого Питирим благословил по очереди губернатора и его помощника. Обоим протянул руку. Облобызали ее с чувством и почтением.
Питирим вызвал к себе дьяка Ивана и Филарета (игумена Печерского монастыря), которого оставлял при своих отъездах заместителем, и передал им сочиненную им, Питиримом, 'клятву раскольщика'. Эту клятву должен был подписывать каждый вновь обращенный.
Начиналась она такими словами:
'Проклинаю всех тех, которые святейшего патриарха Никона называют еретиком и неправославным, да будут они прокляти и анафема!
Проклинаю всех таковых, которые ныне не исповедают и не веруют во святей восточней и великороссийской церкве от архиереев и иереев совершающееся под видом хлеба тело Христово и под видом вина кровь Христову, да будут они прокляти и анафема!
Проклинаю всех таковых, которые ныне не веруют и не исповедают во святей восточней и великороссийской церкве от архиереев и иереев совершающихся всех святых седьми тайнах и о прочем их церковном действии, да будут они прокляти и анафема!'
Прощаясь на другой день с Ржевским, епископ сказал ему:
- Не должно унывать ни при каких обстоятельствах. И в трудных - не очень падай духом, и в счастливых - не спеши радоваться, а сперва высмотри конец дела. Не верь сердцу своему... Больше думай. Ум видит и ум слышит. Все остальное слепо и глухо. Жаль, что ты не знаешь греческого языка... Научись. Эллинские мудрецы большую помощь мне принесли. На тебя оставляю Нижний, охраняй его, дабы не повторилось того, что было.
Ржевский собрал сотских со всего города у себя в канцелярии и сделал им строжайшее распоряжение иметь неослабный надзор за рогаточными караульными, которые большею частью спят у себя в будках, пьют и якшаются с бездомными грабителями.
Рогаточные караульные назначались из дворовых людей и крестьян тех помещиков, чьи дома были на улице. Благонадежность их зависела от большей или меньшей склонности к пьянству. Грабители взяли в обыкновение таскать по ночам с собой бочонок вина и спаивать караульщиков.
- Кто идет? Что несешь?! - окликает рогаточный.
- Вино! - ответ.
Дальше следует выпивка, и грабители спокойно хозяйничают в пустынных улочках и переулочках.
Ржевский обо всем этом хорошо был осведомлен и под строгой угрозой обязал сотских накрепко смотреть за десятскими и караульщиками у рогаток, да к тому же велел он сменить малолетних и дряхлых рогаточных, которые не только не могут бороться с ночными разбойниками, но и самих их надо охранять, чтобы их не убили. Недавно такой случай уж был.
У Ковалихинского моста мальчишку-караульщика зарезали и бросили в речку Ковалиху, а в будку посадили ворону, привязав ее за ноги к железному крючку лампады. 'Все масло пролила, окаянная, икону святую, стерва, обгадила'. Ворону казнили.
Смотрели-смотрели на это посадские, да и взялись сами за дело. Поймав вора, тут же его пристукивали 'до мокроты'. А это строго запрещалось. Убивать воров, судить их, рвать им ноздри, ломать кости и всякие другие 'заботы' такого рода - все это лежало на обязанности губернаторских приказов, и незачем им было мешать.
И об этом еще раз напомнил сотским начальникам губернатор Ржевский.
- На то нам и власть дана от государя, чтобы вершить суд и расправу в народе. И за каждого убиенного не нашими руками человека будем взыскивать с вас по три рубля штрафу... Бог вам в помощь!
Ржевский был так запуган теперь Питиримом, что ни одного приказа не писал без того, чтобы не вставить слова 'бог', и ни одной речи не мог вести, чтобы не упомянуть этого слова. Писал 'божественно' и много.
Сотские проявили безграничное терпение, выслушав до конца своего губернатора, а выйдя, облегченно вздохнули, потихоньку между собою переговариваясь:
- Не к добру оные строгости и пустословие. И сам, видать, сбился с толку Ржевский. Тут что-то да кроется, да что-то замышляется. Не Питирим ли тут чего мутит? Так и знай - везде он!
II
Неспокойно стало в скитах после размена ответами и вопросами с епископом. 'Лесной патриарх', старец Авраамий, уводил некоторых старцев в лес и там по секрету, под клятвою, рассказывал, что ему приснился сон, будто между старцами завелся 'Иуда-предатель' и что тот Иуда решил сгубить керженские скиты, разорить все скитское общежительство... И намекал он при этом на Варсонофия.
- Кто волком родился, тому лисой не бывать, - кричал на всех перекрестках он. - Постникам вашим я не верю. Нечего гордиться постом. Всякий бо скот мясо не ест, ни вина не пьет: и вол, и осел, и овца. Постимся мы, а людей едим, предаем. Якобы правду глаголем, а лжем. Льстим и коварствуем. Вот наша правда...
Старцы почли его теперь умалишенным. Уходили от него, крестились, отплевывались в страхе. А 'лесной патриарх' на другой же день после того, как в скитах появилось новое воззвание епископа Питирима и Ржевского 'о непротивлении сбору окладов', для каковой цели направлялись из Нижнего десять человек сборщиков, повел повсюду горячую речь и против царских денег. Он говорил:
