предание...
Фильке было приказано взять Степаниду за руку и вести ее на сенник. Дружка и сваха и сваты там набросились на них и стали их раздевать. Степанида стыдилась, упиралась. Филька толкал ее кулаком в бок, делал знаки глазами: 'подчиняйся!' Наконец, раздеванье кончилось, и все ушли к гостям, оставив новобрачных одних. Степанида смотрела на Фильку так, как будто, действительно, она впервые его видит в подобной близости к себе, закрывала глаза руками, конфузилась. Фильке это очень нравилось. Он хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше, и потому тихо говорил ей воркующим голосом:
- Ну, ну, ягодка моя! Ну, ну, ничего!
Гости тем временем продолжали пировать полной чашей. Поп уже пробовал пуститься в пляс со Степанидиной теткой, а все окружающие их гости, хлопая в ладоши, покатывались с хохота. У попа ничего не выходило - ошибся, выпил лишнее.
По прошествии некоторого времени посаженые отцы послали сваху узнать - 'как там новобрачные?' Из- за двери донесся Филькин радостный голос, что он в добром здравии.
Сваха, как с цепи сорвавшись, влетела в зал к гостям и объявила с маслеными глазами нараспев, во всеуслышанье:
- Доброе совершилось!
После этого гости полезли на сенник 'кормить новобрачных'. Как жениху, так и невесте не полагалось до сей поры крошки брать в рот, теперь им приволокли на сенник завернутую в скатерть курицу. Филька уж раньше видел во многих руках эту курицу и уже раньше предвидел, что это кушанье имеет какое-то особенное назначение, а потому и взял ее с большим почтением. Сваха шепнула ему, чтобы он отломил у курицы ножку и крыло и бросил назад через свое плечо.
Новобрачных перевели с сенника в постель и опять уложили 'спать'.
Но как спать, когда за тонкою перегородкою в соседстве ревели пьяные, громыхали сапожищами об пол, били посуду? Филька обнял Степаниду и сказал:
- Батька-то разошелся... Тетку щиплет! Ишь, визжит!
- Бог с ними! - устало вздохнула Степанида.
- Пушников-то вороного коня подарил.
- Не разворовали бы там подарки-то...
- Нет... Я человека приставил сторожить.
- Народ-то больно ненадежный, - опять вздохнула Степанида. - И откуда только они налезли?!
Филька скорбно вздохнул. На этом их беседа и закончилась.
После этого целую неделю в доме Фильки толклись люди и целую неделю пришлось их кормить и поить доотвала. Фильке это веселье стало надоедать, но он вида никому не показывал. Наоборот, всех встречал объятиями и поцелуями.
Посетил Фильку со Степанидой, когда они были одни, и Питирим. Они встали перед ним на колени. Он вынул из своей сумки икону, завернутую в красный шелк, и сказал:
- Вот мое благословение вам... Эту икону, благословя вас, попрошу тебя, Филипп, немедля сжечь, чтобы и пепла от нее не осталось. Собери его и развей по ветру.
- Как же так? - удивился Филька.
Степанида тоже взглянула удивленно на епископа.
- А так - взять и сжечь...
Он развернул икону и, быстро благословив склоненных ниц Фильку и Степаниду, вручил ее Фильке. Взглянув на икону, обомлел парень. Это была та самая разрисованная в пещере под Благовещенским монастырем икона, которую в ту грозную ночь Филька подбросил Питириму в окно.
- Показалась ли* она тебе? - спросил епископ, с видимым удовольствием любуясь смущением Фильки и Степаниды.
_______________
* Паоакааазааалааасаьа лаи - понравилась ли.
Оба молчали, не смея поднять глаз на епископа.
- Я вижу, вам жаль сжигать свой труд. Понеже это так, прошу сберечь ее, но позвать богомаза и опять обратить таковую в икону святого великого князя.
Филька приподнялся и облобызал руку епископа, простонав:
- Прошу прощенья!
А Степанида, краснея при взгляде на Питирима, спросила, улыбаясь:
- Зачем нам она? Вы дайте нам другую...
Епископ засмеялся.
- Возвращаю ее обратно тому, кто мне ее подарил, а именно: Филиппу, мужу твоему.
Тогда Филипп в страшном изумлении прошептал:
- Кто вам сказал?
- Сам я знал это. На другое же утро меня оповестили. И про нее знаю. - Питирим указал рукой на Степаниду. - Не она ли спасала колодников моего приказа... и в том числе разбойника Софрона?
Лицо епископа стало суровым.
- Вы противуборствовали, но я видел, что побеждены будете вы же! - И, погрозив пальцем на Фильку, он снова улыбнулся. - Сегодня же обрати лапотника в великого князя...
Ушел. Филька и Степанида бросились к окну и, увидев, что повозка свернула за угол, облегченно вздохнули.
Наутро Филька повесил на самое видное место вновь восстановленного на иконе святого великого князя. И отвез две тысячи рублей епископу на дела церковные.
После этого молодожены зажили дружно и спокойно.
Пришло время - Ржевского с вице-губернаторства сняли и перевели в Питер. Его место занял Иван Михайлович Волынский. Бесславно закончил свое губернаторство измученный заботами слабохарактерный Юрий Алексеевич.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
В мае 1722 года по Оке несметным флотом, с громадным количеством войска, к Нижнему приближался царь.
Турция, воспользовавшись смутою внутри Персии, вторглась в ее пределы. Понемногу войска Оттоманской Порты начали оседать по берегам Каспия. Одно за другим появлялись здесь турецкие укрепления, - так доносили царю его посланники, а также дружественные ему грузинские князья. Получалось, что Астрахани, кавказским народам, Грузии и свободному плаванию по Каспию угрожает опасность.
Петр не желал ссориться с 'его величеством всепресветлейшим, великомочным и грозным, верным приятелем и соседом знатнейшим, персидским шахом', не хотел ссориться и с 'его величеством султаном светлейшей Оттоманской Порты'. Он имел целью наказать только 'бунтовщиков': владельца Лезгинской земли Дауд-Бега и владельца Кази-Кумыцкой земли Сурхая, собравших, по выражению царя, 'в оных странах многих зломысленных и мятежных людей разных наций, противу его, шахова, величества взбунтовавшихся'. Бунтари взяли приступом в Ширванской провинции город Шемахию 'и не токмо многих его величества шаха, нашего приятеля, людей побили, но и наших российских людей, по силе трактатов и старому обыкновению для торгов туда приехавших, безвинно и немилосердно порубили и их пожитки и товары на 4 миллиона рублей похитили и, таким образом, противу трактатов и всеобщего покоя нашему государству вред причинили'.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Нижнем Нове-Граде по простоте душевной провинциалы - посадские, отсталые, темные люди, никак не могли уразуметь: в чем же, собственно, дело? Зачем ни с того ни с сего царь поплыл к берегам Персии, да еще господи, прости за согрешение! - через Нижний?
- Война не война - и Персия и Турция с нами в дружбе, и войны нам не объявляли, а он лезет сам на рожон, за каких-то там наших купцов заступаться. Да и сам повел войско. Мог послать кого другого. Видать, у самого-то руки чешутся, видать, государь задумал что-то другое...
Впрочем, нашлись хитрецы, по секрету шептавшие, что царь часто повторяет в своих указах: 'Идем мы к Шемахе не для войны с Персиею, но для искоренения бунтовщиков...' Им казалось это весьма и весьма подозрительным, и только очень близким людям, и то у себя на дому, они сообщали на ухо:
- Царь боится, что-де турки заберут Персию раньше него, и хочет-де он опередить их, ибо давно мечту имеет двинуться с войском в Индианскую провинцию. А тут случай подходящий выходит. Купечество многое
