- Упорства много в людях, и тем паче сокрушительнее должна быть власть. Вам известно, сколько я со времени моего царствования учинил наказаний и колико достопамятнейший в рассуждении другого подал вам пример употребления власти, данные мне от бога... В чем я находил правду и чего безопасность моего народа и благосостояние моего государства требовали, я презирал все могущие быть в свете рассуждения относительно строгости моей в наблюдении правды.
И потом, передернувшись, более громко, чтобы слышали все, сказал:
- Вы видели, господа, что наказал я преступление сына моего, который по несчастию был более неблагодарен и зол, нежели бы кто надеяться мог, а равно и злодеяние тех, кто имели в преступлениях его участие... Я надеюсь, что тем утвердил я главное мое дело, могущее учинить народ наш российский сильным и страшным, а земли мои благополучными.
И, обведя тяжелым взглядом своих выпуклых глаз собравшихся, добавил:
- Ныне строгостию и благостию своею хочу я обозреть провинции моего государства и проверить тех, коим я в губерниях моих подданных вверяю, и наказать тех, кто власть свою во зло употребили, подданных моих утеснили и потом, кровию их обогащать себя дерзают... И понеже мои подданные в настоящем нашем праведном походе принуждены мне помогать людьми и провиантом, то тем и заслужили у меня наисильнейшее защищение противу оных кровопийцев.
Полное, широкое лицо Петра нахмурилось. Все притихли. Епископ, смело приподнявшись, обратился к царю:
- Можно ли себе представить, коликое чувство благодарности в сердцах каждого из слушателей рождает сия гневная речь вашего мудрого величества. Да будет нерушимою стеною нашей преданности и верности ограждено царское лицо твое. 'Господь сил, сокрушаяй брани мышцею высокою, есть тебе столп крепости от лица вражия'.
Все присутствовавшие встали с своих мест, как один, и низко поклонились сначала царю, а потом царице.
Петр сидел задумавшись. В глубокой тишине вновь раздался его голос:
- Берите пример с великого мужа, родившегося в здешнем граде, с Кузьмы Минина... Потомство никогда не забудет его преданности родине. Он спас Русь от порабощения... Помните о нем всегда и берегите его гробницу...
Филька оживился. 'Эге! - подумал он. - А кто первый пошел на призыв царя и завел в Нижнем овчарное производство? А кто перековал столько вредного для царской власти народа?'
И показалось ему, что если царю укажут на него и доложат о его, Филькиных, подвигах во славу Петрова владычества, то царь обнимет и поцелует его и скажет всему народу: 'Вот у вас тут новый объявился Минин, у вас под носом, а вы его не видите и не оценили по-настоящему. Что вы за люди?!' И всех укорит, а его осыпет наградами.
Эти размышления приободрили Фильку, и он немного высунулся вперед и в ответ на улыбку царицы, смотревшей, как ему казалось, на него, он смиренно потупил очи, стараясь выразить на своем лице преданность престолу...
Сожалел он в душе только об одном теперь. О том, что ему не видно своего лица - удается ли выразить на нем то, что хочется, и не заметно ли, что он, Филька, был раньше раскольщиком и помогал...
'Нет, нет! Лучше не думать, а то узнают!'
Филька оборвал течение мыслей, сделав лицо еще скромнее и счастливее.
Петр расспрашивал Волынского: сохранился ли в Нижнем кто-либо из рода Мининых, и узнав, что никого не осталось, выразил свое по этому поводу сожаление. То же самое высказала и царица.
- Однако надобно будет нам всем помолиться у гробницы сего великого мужа, коему все мы обязаны нашим благополучием. И не может быть того, чтобы когда-либо имя сего героя было забыто на нашей земле! Ибо оно есть знак непобедимости родины нашей.
Сказав это, Петр поднялся и помолился. Точно по команде поднялись и все присутствующие и тоже перекрестились.
После обеда Петр верхом, окруженный нижегородскими властями и генералами, поехал осматривать город.
IV
Филька встречал царя, а Степанида пекла сладкие пироги и крендели; ее сынишка ползал тут же на большом ковре; она поминутно оглядывалась и покрикивала на свою 'радость'.
И вот вдруг дверь отворилась, а на пороге появился цыган Сыч. Руки опустились от неожиданности и страха у Степаниды Яковлевны. Она смотрела на него и не могла слова вымолвить, - на языке вертелось одно: 'Уходи! Зачем пришел?' А сказать не было сил.
Цыган Сыч мягко, вежливо вошел в горницу и без приглашения сел на скамью.
- Не ждала, как видится?
- Я тебя и в живых-то не считала, а не токмо что... а ты вот, оказывается, ишь! - сказала она с какою-то досадою, отвернувшись от гостя. Сыч улыбнулся, заиграл белками:
- Не одним купцам небо коптить, небось, и нашему брату хочется.
А потом перевел взгляд на ребенка.
- И-их, какой алашка-букашка! Чей это?
Степанида вспыхнула:
- Мой.
- Э-эх ты, - вздохнул цыган, оглядывая с ног до головы Степаниду и качая головой.
- А ты уходи, - всполошилась она, - а то, пожалуй, Филька придет, да пристав Кузьма Петрович с ним, да Пушников - нехорошо будет...
- Не бойся... За царем бегают они по городу, как на собачьей свадьбе.
- Но могут соседи увидать... Уходи.
Сыч опять вздохнул, не спуская с нее грустного взгляда.
- Я пришел увести тебя с собой...
- Куда?!
- Мало ли места в нашем царстве-государстве?
- Я - жена... Венчанная теперь.
- А это не беда... Поп и у меня найдется. Какую хочешь службу тебе отслужит, а супружествовать не хуже Фильки буду... Была бы ноченька светла да месячна, были бы мысли соколиные да конь лихой.
И подошел к Степаниде. Хотел ее обнять, а она отскочила, лицо ее стало испуганным:
- Что ты! Что ты! Я жена живого мужа... И притом же: грех! Обманывать нельзя, да и дитя смотрит на нас...
- А я уберу его, - нагнулся Сыч, чтобы взять ребенка и унести в соседнюю горницу.
Степанида бурею сорвалась с места и, схватив цыгана за плечи, с силою оттолкнула его в сторону.
- Ого! - сказал он. - Ты такая же сильная. А душа стала у тебя овечья...
Петюшка смотрел на 'дядю' большими черными глазами, в бахроме крупных ресниц, с любопытством. Улыбнулся. Обнажив сильные, белые зубы свои, добродушно улыбнулся и цыган.
- Не узнаешь? - потрепал Сыч весело Петюшку за подбородок. У Степаниды навернулись слезы.
- Он маленький, - сказала она растроганно.
Сыч остановил долгий, пристальный взгляд на ней.
- Не хочешь с ним расставаться? - спросил он Степаниду, указывая на мальчика.
- Да.
- Мы и его захватим с собой...
- Зачем мучаешь меня? Что я тебе сделала плохого? - заплакала Степанида.
Лицо Сыча было озабоченным. Он обнял жонку, стал утешать:
- Голубиная радость моя! Лебедь белокрылая моя, лебедушка! Не плачь, не тужи, Яковлевна... Замучил тебя аспид твой Сухарь Сухаревич, первой гильдии свиная харя. Скажи слово - и убью я его, гада этакого, и зарою тут же, под его хоромами, подлого.
Степанида вырвалась из объятий Сыча, подхватив с пола сынишку, и побежала в соседнюю комнату.
- Куда, куда ты, голубиная моя радость! - рванулся цыган за ней.
- Уйди! - завизжала она, а лицо ее стало таким злым и противным, что у Сыча невольно мелькнула
