Теперь держу в руках компас,
Держу в руках буссоль...
Пожалуй, с 'буссолью' я поторопился. В ней было мало корабельного, да и желаемый штурвал не попадал в балладу. Сомневаясь, промеряя варианты, одиноко усмехаясь над своей поэзией, я коротал скучнейший вечер в конторе.
Когда-то я скотину пас,
В лугах ромашку рвал...
Почему-то никак не мог я отделаться от этой 'скотины', которую якобы пас.
Скрипнула дверь, вошла уборщица -- белобрысая девка с ведром и тряпкой в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и стала подтягивать и подтыкать платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко.
Я пока не ввязываться в дело и тихо ел хлеб. Она ворчала и бурчала про себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.
-- Скотный двор,-- сказала она и тут заметила меня.
Туповатое напряжение сковало ее лицо. Она, видно, соображала, откуда я мог взяться. Напряжение не приносило плода, взяться я ниоткуда не мог. Полноватая светлоглазка, она была, как говорят, немного сырая, что вполне соответствовало профессии.
Я ел хлеб, не собираясь особо разговаривать. В конторе я ночевал незаконно, и меня легко было выставить на улицу.
Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
-- Хочешь огурчика малосольного? -- спросила она.
Эти слова звучали, кажется, неплохо. Открывать, однако, рот не захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
Она вышла в коридор и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке ожидали ее, оказывается, за дверью.
-- Сама солила? -- спросил я. Толково спросил и строго. Для начала разговора это был нужный вопрос.
-- Сама,-- кивнула она и присела к столу.
Я выудил огурец.
Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нем чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
-- У тебя что -- денег нет? -- спросила она.
Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, играя огурцом.
-- Есть, но не здесь и мало.
Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
-- Дать трешку?
Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
-- А ты что, кому попало даешь? -- грубовато нашелся я.
-- Кому попало,-- вздохнула она.
-- Тогда не надо.
Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.
-- Вот! Посмотри, что я везу! -- сказал я, поворачивая разговор в сторону штурвала и указывая на него.
-- Руль?
-- Лурь,-- передразнил я.-- Это штурвал. С Белого озера. А вот послушай песню.
Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка припел:
Когда-то я скотину пас... и т. д.
Пел я весело, полагая, что она вполне достойна моей новоиспеченной мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за возможную трешку и реальные огурцы. Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку -это большая человеческая правота.
-- Я бывала на Белом озере,-- сказала она, не замечая правоты и пасомой мною скотины.-- Плавала там с детьми на теплоходе.
-- А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.
-- И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь... Дети бегают и радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.
Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал. Затопило там деревню -- уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что ее не взорвали.
-- Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.
Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там делается в ее серебре, какие возникли новые детали.
-- Неужели так и думала?
-- А что? Разве это невозможно?
-- Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.
Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в глубину.
-- А может, есть?
-- А если и есть -- нет у них силы построить.
-- А у тебя была бы сила -- ты бы построил?
-- Храм посреди волн?
Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не шире шалаша, и желательно на суше.
-- А как тебе песня? -- спросил я, уходя в сторону от строительства храма.-- Сам сочинил.
-- А когда ты коров-то пас?
-- Не коров! Не коров! Скотину!
-- Телят?
-- Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.
-- И долго ты пас-то?
-- Два года,-- неожиданно ответил я.
-- Прирабатывал?
Нет, это было невозможно.
-- Ладно,-- сказал я,-- я не пас никакой скотины.
-- И фасоль не сажал?
-- Сажал,-- снова неожиданно ответил я.-- Но редко, только в крайних случаях.
Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди сажают фасоль.
-- Бывало, как построю храм на воде,-- сказал я,-- сразу фасоль сажаю, так что скотину пасти некогда.
Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.
-- Смеешься?
-- Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я тебе кое-что покажу,-- и я достал из рюкзака нельму.
Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт -- я развернул рыбину.
От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока. Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и белесой.
-- Боже, что это? -- спросила она, как видно, не находя в нельме признаков рыбы.
