В этот вечер Анна Харитоновна плакать не собиралась, она сияла, и хлопотала, меня закормила пирогами и студнями, и сил у нее много было, я это видел и радовался.
-- Спели бы, что ли,-- попросил я.
-- Да не знаю -- что? -- засомневалась Анна Харитоновна. Лицо у нее было удивительно доброе и будто вытесано, прошу прощенья, топором.
-- У Анны Харитоновны сейчас не поймешь и какой голос,-- заметила Лариса Викторовна,-- то ли 'бас профундо', то ли 'меццо кухаркино'.
-- У нас девушки такими голосами поют: высоко-высоко, до неба доходит.
-- Наших девок,-- горделиво сказал Борис Викторович,-- никому не перевизжать.
Анна Харитоновна запела 'Меж высоких хлебов затерялось...', и соседки подхватили, только мы с Борисом Викторовичем слушали. Начались и другие песни, мне неизвестные, пела одна Анна Харитоновна. К глубокому сожалению, я не записал ни слова, все внимание мое было с Борисом Викторовичем. Так хорошо было сидеть рядом с ним.
Иногда он наклонялся ко мне, шептал на ухо:
-- Мало кто остался, кроме семьи Барыкиных, кто помнит старину... Фольклористы прозевали Подмосковье. Сколько здесь было интересного. И очень много общего с северным...
Стали просить и Бориса Викторовича спеть былину. В шутку предложил подыграть на гитаре. Посмеялись, уж очень несовместимы казались Борис Шергин и современная гитара.
-- Под гитару можно частушки петь зубоскальные,-- сказал Борис Викторович,-- а былину?.. В недавние времена был такой певец -- Северский. Это был модный человек -- вельветовая рубашка, брючки, такой модный джентльмен. У него были очень неуклюжие гусли на коленях. Он говорил, что невозможно, как северные сказители, сидеть идолом и дудеть в одну дуду. И вот он очень изящно, со сделанным маникюром, начинал: 'Не сырой-то дуб к земле клонится...' Одной рукой аккомпанирует, а другой изображает жестами, что поет. А у нас былины пелись всегда без аккомпанемента. Я видел только одного кареляка, который сопровождал пение игрой на кантеле. А уж тот карел, от которого записана 'Калевала', пел без аккомпанемента.
Борис Викторович, помолчал, вспоминая, и запел про Авдотью-рязаночку:
Дунули буйные ветры,
Цветы на Руси увяли,
Орлы на дубах закричали,
Змеи на горах засвистели.
Деялось в стародавние годы.
Не от ветра плачет сине море,
Русская земля застонала.
Подымался царище татарский
Со своею синею ордою...
Вдруг почему-то я вспомнил о медведях.
Рассказал, как напугался однажды медведя, который 'мне на ногу наступил' -- отпечатал свой след на моем следу. Говорил я взволнованно, и, наверное, в рассказе моем прозвучали нотки пережитой опасности.
-- Людей, чистых душой, звери не трогают,-- сказал Борис Викторович.-Медведь, если человека встретит, в сторону уйдет. Медведицы бедовы. Не съест, а уж выпугат. Вот знакомая моя, Соломонида Ивановна, пошла по чернику. Вычесывает ягоду гребнем, глядь -- медведица! И два медвежонка. Идет на Соломониду с распахнутыми лапами. А спички были! Прижалась Соломонида к березе старой, дерет кору, подожжет -- в медведицу бросит. А медведица мох роет. Нароет моху -- бросает в Соломониду, всю ее мохом залепила. Долго так бросали-то, после уж разошлись, когда спички кончились.
Борис Викторович тут засмеялся, а я записал рассказ на листочке, не зная, что это фрагмент из его вещи 'Соломонида Золотоволосая'. Моя запись отличается от принятой. Да у Шергина всегда бывают варианты.
С медвежьей темы в тот вечер мы долго не могли слезть, и Борис Викторович много рассказывал. Это не был такой правильный, связный рассказ. Он вдруг вспоминал что-то, оттуда брал, отсюда черпал...
-- А вот Борис Иванович Ерохин спал в обнимку с белым медведем. 'Есть,-- говорит,-- у меня медведь. Мы с ним спим в охапку'.
Борис Викторович засмеялся. Кажется, его смешило это 'в охапку', и он повторил:
-- 'Я с ним,-- говорит,-- в море хожу да сплю с ним в охапку!' Все-то они с медведями, что Сергий Радонежский, что Серафим Саровский... А волков нет у нас на Севере... Покровителем волков считается великомученик Егорий. Что у волка в зубах, то Егорий дал...
Про медведя, что мне 'на ногу наступил', я думал написать охотничий рассказ и сказал об этом Шергину.
-- У нас не говорят: охотник,-- заметил Борис Викторович.-- Охотник -это по гостям ходить или еще до чего. У нас говорят: -- промышленник, промышлять... А ведь надо написать про того медведя. Слово -- ветр, а письмо-то -- век.
Я думал, что мы кончили о медведях, но Борис Викторович сделал мне все-таки еще один подарок. Не знаю, что он вспомнил, да сказал вдруг задумчиво:
-- А у нас у старосты в бороде медведь зиму спал...
Прощаться с Борисом Викторовичем никогда не хотелось. Да была уже полночь, и гости разошлись. Надо было спешить на поздний поезд.
-- Покурим последнюю,-- сказал Борис Викторович, и мы снова пошли в 'кабинет'.
Он курил всегда папиросы 'Север', а недокуренные бычки клал на пенек. Это был такой серебряный пенек-пепельница.
-- Будто в северном лесу под Архангельском,-- подшучивал он над своим курением.-- Папиросы 'Север', пенек...
Тут я рассказал, что встретил в Москве человека, который составлял для издательства сборник автобиографий советских писателей. Готовился уже третий том таких автобиографий. Не худо бы, толковал я, и Шергину попасть в этот том.
-- Третий том? -- иронично размышлял Борис Викторович.-- Я уж, наверно, в четвертый или в пятый. Нет, не стану писать. Кому это нужно? Я твердо сказал, что нужно многим, и мне в частности. Писать для него в то время было делом не совсем простым. Сам писать не мог, диктовал сестре. Раньше-то бывало не так.
-- А как бывало? Бывало, пол мету, веник в сторону -- и пишу! Ладно, не для третьего тома, для вас напишу. Вдруг и сгодится.
Мы распрощались, а недели через две я снова поехал в Хотьково. Никак уж я не ждал, но Борис Викторович передал мне пять рукописных страничек, записанных рукою Ларисы Викторовны. К моему изумлению и счастью, на каждой странице в левом верхнем углу было написано: 'Для Юры Коваля', посредине, тоже на каждой странице, заголовок 'Б. Шергин' и на каждой же странице в правом углу дата: '3.1.70 г.'.
Рукопись эта хранится сейчас у меня. Она действительно не попала пока ни в третий том, ни в пятый. Вот ее текст.
'Богатство северорусской речи известно. Не только беседная речь, но и домашний обыденный разговор изобилует оригинальностью речевых оборотов. Бесконечно богат и речевой словарь, при этом чисто русский. Но уважали книги с содержанием героическим. Юмористических книг и журналов не читали.
Однажды я дал старику, моему дяде, комплект юмористического журнала 'Будильник'. Он вернул мне журнал со словами: 'Что же отсюда можно вынести?'
В Архангельске почти в каждом доме была и русская классическая литература. Но романы русские и западноевропейские пересказывались богатейшей северорусской речью.
Северные люди -- мореходцы, много видевшие и слышавшие, не имели обычая записывать свои приключения. Интереснейшие свои встречи и приключения излагали они зимою в семейном кругу.
Я, Б. Шергин, напечатал свой первый рассказ в одной из архангельских газет, когда мне было девятнадцать лет. Но мастерство устного рассказывания, по силам моим, я воспринял много раньше.
Первым моим серьезным рассказом я считаю легенду 'Любовь сильнее смерти', напечатанную в 1919 году.
