Книга была маленькая, но очень толстая. В плотных корках, обтянутых чем-то вроде пергамента, с пересохшими от старости ремешками и медными пряжками. Салазкин глянул ревниво: «Ты понимаешь, какая это удивительная вещь?»
— Можно я подержу? — шепотом попросил Кинтель.
— Возьми…
Кинтель принял в ладони увесистый томик. Покачал. Салазкин сказал:
— Даже не похожа на Устав, не правда ли? Скорее как церковная книжка…
— А можно открыть? — опять шепотом спросил Кинтель.
Салазкин снял с медных шпеньков колечки пряжек, отогнул верхнюю крышку, корешок тихо заскрипел.
— Переплет из телячьей кожи, — объяснил Кинтель. — Пересох уже, надо осторожно, чтобы не потрескался…
На левой странице была картинка: парусная лодка в окружении всяких завитков и оружия. Справа — титульный лист. Старинные буквы всякого размера: кнiга
УСТАВЪ
морской о всемъ что касается доброму управленiю въ бытности флота на морЪ
А ниже, под чертой:
Напечатася повелЪнiемъ
ЦАРСКАГО велiчества въ санктъпiтербургскои тiпографiи
ЛЪта Господня 1720
АпрЪля въ 19 день.
— Двести семьдесят один год назад, — выдохнул Салазкин. — С ума сойти, верно, Даня? Может быть, ее сам Петр Первый в руках держал.
— Может, — согласился Кинтель. Но почти машинально. Думал о другом. И неровно, в какой-то странной пустоте перестукивало сердце. Как при чтении книжки, в которой вдруг нащупывается приключенческая нить. Или как в игре, когда вечером крадешься в репейных джунглях на пустыре и слышишь шорох того, кого ищешь. С тем же замиранием, только сильнее.
— Смотри, Даня, он на двух языках. Слева русский текст, а справа голландский. Петр, он же много взял из Голландии для флота…
— Потому и толстая такая, — рассеянно отозвался Кинтель.
— Жаль, что нескольких листков и таблиц не хватает… Зато смотри, какая надпись… вот там, сзади…
Салазкин перевернул книгу, отогнул заднюю крышку. На чистом обороте заднего листа выделялась хитрая вязь рыжих от старости чернил. Кинтель с трудом разобрал только верхнюю строку. Опять же: «Кнiга Морской Уставъ…»
— Непонятно…
— Папа прочитал: «Книга Морской Устав корабельного мастера Василiя Алексеева, сына Селянинова, дворянина города Зупцова…» «Зупцов» — через 'п', но, наверно, на самом деле «Зубцов». Есть такой городок на Волге, выше Калинина. То есть Твери…
— Там корабельная верфь была?
— Не знаю… Может быть, этот Василий Селянинов там просто свой век доживал. Ну, как на пенсии…
— Странно, что дворянин. Мастера, они же были из простого народа.
— Не исключено, что император пожаловал ему дворянство за хорошую работу…
«Не исключено», — согласился про себя Кинтель. Но опять отрешенно. Главная мысль была о другом.
— Сань, я хочу поглядеть на нее на закрытую.
Салазкин поспешно захлопнул «Устав».
— Смотри, Даня, здесь на пряжках маленькие портреты, голова в парике. Папа говорит, что это, возможно, изображение императора…
В самом деле, в центре медных узорчатых застежек были крошечные лица в обрамлении буклей. Но теперь уже не разобрать, чей портрет. Да и не важно. Вернее, не это важно.
— Салазкин, сядь, пожалуйста. Вот сюда, в кресло. И книгу возьми, вот так. Скорее.
Салазкин слегка испуганно послушался. Кинтель положил ему «Устав» корешком на коленку с коричневой родинкой-бородавкой, приоткрыл.
— Палец вот сюда, между листами… — И отошел, приглядываясь, как фотограф в ателье.
Салазкин смотрел с радостным непониманием: что, мол, за игра такая? Кинтель — руки в боки, прищурился. В нем разгорался азарт поиска и близкого открытия. И стало весело (хотя дело-то в общем серьезное).
— Наклони книжку чуть-чуть ко мне… Ага… И сядь строго, как… старая дама.
— Так? — Салазкин сделался словно деревянный.
— Вот-вот… Жалко только, что не похож ты на мою прапрабабушку.
— Пра… на кого?
— На мою прапрабабушку Теклу Войцеховну Винцуковскую… Между прочим, ее предки были графы в свите польского короля Стефана Батория… Можно я возьму это покрывало? — Кинтель кивнул на диван.
— Конечно.
Кинтель сдернул с дивана рыжий мохнатый плед, поднял Салазкина на ноги, двумя взмахами соорудил на нем длинную юбку. Снова опустил изумленного Салазкина в кресло:
— Сядь по-прежнему… Ага! Ну точно как на фото…
— Может быть, ты все-таки объяснишь… — робко начал Салазкин.
— Ага… Если все сойдется, дед будет потрясен…
— А… он кто, твой дедушка? — вежливо поинтересовался Салазкин. Спрашивать о сути дела он уже не решался. — Тоже потомок графов?
— Он медик… Сиди, сиди, я приглядываюсь… Раньше он был судовой врач, а сейчас заведует врачебными кадрами. А насчет графства… С одной стороны, выходит, — да. Со стороны матери. А по отцовской линии дальний предок был матросом… — Кинтель слегка потускнел, вспомнив о «Рафаиле». Но не надолго. Главное — книга!
Салазкин смотрел молча и вопросительно. Он мог, в конце концов, обидеться, раз Кинтель ничего не объясняет!
— Сань, я все расскажу!.. Чуть позже, ладно? Завтра же. А сейчас… понимаешь, я суеверный, сглазить боюсь. — Это он вроде бы и с шуткой объяснил, но на девяносто процентов всерьез.
— Ну хорошо… Можно я уже сниму эту юбку?
— Конечно! Спасибо, Сань… Я пойду, надо теперь срочно…
Салазкин встрепенулся:
— Я тебя провожу! С Ричардом. Ему все равно надо гулять.
— Но я не домой, а к… родственникам, на Сортировку. Тут рядом как раз остановка тридцать пятого…
— Ну, тогда до остановки… Можно?
— Ну конечно же! Идем!
ЦИФИРЬ
В квартире на Сортировке не оказалось ни отца, ни тети Лизы. Дверь открыла Регишка, поглядев предварительно в глазок и пискнув: «Это ты, Даня?»
— Привет, мартышка. А где предки?
— Папа — не знаю. Мама ушла к тете Рае. Сказала, что скоро вернется, а целый час нету…
— Придет, никуда не денется. А ты сиди учи уроки, большая уже.
— Нам еще не задают… У нас учительница вос-хи-ти-тельная.
— В первые дни все учительницы восхитительные, — вздохнул Кинтель. — Знание суровой жизни приходит позже… — Регишка в этом году пошла в первый класс.
