Отец, тихий, осунувшийся, расставлял рюмки и тарелки, женщины ему помогали. Посидели, выпили, поговорили о чем-то тихонько… Кинтель разговора не слышал. Посидев за столом пару минут, он ушел с Регишкой в другую комнату, помог собрать кое-какие игрушки и книжки.
Любимую куклу Анюту Регишка взять с собой отказалась:
— Пускай живет здесь. Она привыкла…
Когда уходили, отец подошел, погладил Регишку по волосам. И она… вдруг вцепилась в его рукав, прижалась к нему щекой и так стояла с полминуты при общем молчании. Ох как зацарапалась тогда в Кинтеле ревность, как заныла тревога…
Когда вернулись, дед сказал нерешительно:
— Слышь, Данила, поговорить бы надо.
Они сели рядышком на диване в большой комнате. Кинтель уже понял, о чем будет разговор. Дед повозился, выговорил:
— Как дальше-то с девочкой?
— А что? — вмиг ощетинился Кинтель. — Мешает? Или много ест?
Дед поморщился:
— Ну, ты только давай без этого… Не мешает, конечно, и не объест она нас. Живи бы да живи. И Варваре одна радость, всё о внучке мечтала…
— Ну так в чем дело?
— Легко ли такой маленькой-то круглой сиротой жить…
— Что же теперь делать? — скованно произнес Кинтель.
— Ты видел, как она к отцу прилипла сегодня… Она же всегда его родным считала.
— А он? — безжалостно хмыкнул Кинтель. — Наплевал да бросил… А сейчас… Подумаешь, по головке погладил.
— Кто кого там бросил, сейчас и не разберешься, — вздохнул дед. — Не нам судить их с Елизаветой… А про Регину он нынче говорил: надо, мол, чтобы девочка с отцом росла. Как же, мол, иначе-то…
— Хрен ему! — неумолимо сказал Кинтель.
— Но у него же права…
— А у нее?! У Регишки?! — взвился Кинтель. — Она же человек, а не кошка, которую можно из дома в дом!.. Ее, что ли, и спрашивать не надо?!
— Кто говорит, что не надо? Ее-то в первую очередь… Как она решит, конечно…
— Папочка надеется, что она меня оставит? Ха-ха… — сказал Кинтель с горьким злорадством.
— Не надеется. О том и речь…
— О чем? — Страх прошел по Кинтелю. Догадка.
— Просил он… чтобы, значит, я с тобой поговорил. Может, переедет, мол, Данила вместе с Регишкой ко мне. К нему то есть. К родному же отцу все-таки…
— Ну ясно. А вам с… Варварой Дмитриевной я уже поперек горла, да? — выговорил Кинтель с тихим отчаянием. Без оглядки. Будто обрывал все нити.
Дед стукнул кулаками по коленям. Но не со злостью, а беспомощно.
— Так я и знал! Так я и думал, что ты начнешь эту чепуху нести. Главное, сам ведь знаешь, что чепуха…
— Зачем тогда хочешь, чтобы я уехал?
— Да не хочу я! И у Варвары этого в мыслях нет! Ни про тебя, ни про Регину!.. Только девочку-то жалко. Она к своему дому привыкла. И отца любит… И школа у нее там своя, привычная… И еще…
— Что? — натянуто спросил Кинтель.
— Я про Валерия. Хоть у нас отношения и не очень, сын ведь он мне… Легко, думаешь, знать, что он в одиночку мается?
— Он, значит, сын, а я, выходит, уже и не внук…
— Ладно… — Дед устало поднялся. — Не получается беседа… Я, по правде говоря, думал, что ты взрослее. А ты еще… Впрочем, винить некого…
— Ну давай, давай, пригвозди теперь меня. — Кинтель сидел, откинувшись, и смотрел на деда снизу вверх. В горле ощутимо скребло.
Дед отвернулся к окну:
— Дурачок ты. Будут свои дети, поймешь…
У Кинтеля не было сил обидеться на «дурачка». Он сказал совсем уже сипло:
— Вот о детях и надо думать. Регишка к отцу вовсе и не просится… а вы…
— Пока не просится, и говорить не о чем, — не оглянувшись отозвался дед. — Ладно, поживем — поглядим…
Несколько дней прошли сумрачно и спокойно, без событий. Однажды вечером пришел Салазкин. Кинтель обрадовался, но и Салазкину не удалось развеять до конца его грустную, уже привычную озабоченность.
Поговорили о том о сём. Салазкин сообщил, что Корнеич разговаривал со знакомым художником, тот пообещал после ремонта расписать в доме, в будущей кают-компании, стену. Как старинную карту — с кораблями и морскими чудовищами.
— Хорошо, — сказал Кинтель. Но получилось невесело.
И тогда Салазкин вдруг спросил тихо, но реши-тельно:
— Даня, скажи, наконец: ты все еще на меня сердишься?
— Санки, да ты что! С чего взял?
— Так показалось…
— Да за что сердиться-то?
— Я думал… может, за ту историю. Когда я скрыл, что Надежда Яковлевна болеет… Я понимаю, что у тебя в эти дни масса несчастий и забот, но мне казалось… Ну, будто ты и на меня злишься.
— Брось ты, Салазкин, — слабо улыбнулся Кинтель. — У меня в голове даже и не копошилось такое… — И он добавил, хотя это было чересчур по-детски: — Ну… честное тремолинское…
Салазкин тоже заулыбался. Виновато и с облегче-нием.
— Мама говорит, я такой ужасно мнительный…
— Правильно она говорит. А я… просто тут такое дело… — Он показал глазами на ширму, за которой тихонько дышала Регишка.
Салазкин сразу понял:
— Мне домой пора.
— Ага. Я тебя провожу!
Когда вышли на улицу, Кинтель и поведал Салазкину свою печаль. И боязнь, что Регишка запросится к отцу и в то же время от него, от Даньки, отрываться не захочет.
— И что мне, Санки, тогда делать?
Холодно было, даже уши пощипывало. Апрельские лужи затянулись игольчатым ледком, он блестел под неласковым закатом. Салазкин поежился и сказал беспомощно:
— Даже не знаю, что посоветовать… Регишку тоже понять можно…
«Ну вот, и он туда же!»
А Салазкин вдруг начал рассказывать:
— Я на той неделе к вам заходил перед школой. Думал, ты уже дома, но тебя еще не было. Я с Регишкой стал разговаривать. Она спрашивает: «Скажи, когда сон снится — это совсем ничего или немножко по правде?» Говорит: «Я маму во сне видела. Как она меня на колени посадила и по голове гладит…» Я ей тогда и рассказал… то, что читал в газете «Зеркало», про одно учение…
— Какое?
— Будто вокруг Земли есть еще несколько невидимых пространств. Семь, кажется. И люди никогда не умирают по-настоящему, а их энергетические поля, то есть души, переходят из одного пространства в другое. И те, кто друг друга на Земле любил, там обязательно встретятся…
— Она поверила?
— По-моему, да. Ей ведь очень хотелось, чтобы так было.
— А ты? — тихо спросил Кинтель. — Тоже веришь?
