- Это я проболтался. Роська мне, а я маме... Потому что вас нет и нет...
Он с хохотом увертывается от папашиного подзатыльника, подходит ко мне с безопасной стороны и берет за руку. Твердыми, намозоленными ладошками юнги.
Мы топаем вверх по хрустящей каменистой дороге. Алька слегка хромает, из-под зубчатой штанины у него выглядывает бинт.
Дома у Вихревых меня ждут бурные приветствия и тут же головомойка. Потому что 'такое свинство и нарочно не придумаешь'. Приехать и сразу бежать на это ржавое корыто! Даже на минуту не заглянуть в дом! Пускай не для того, чтобы поздороваться с хозяйкой (на такое джентльменство не способны даже обычные нынешние мужчины, не говоря уж о парусных фанатиках), а хотя бы затем, чтобы поинтересоваться, как у ненаглядного дружка (кивок в сторону лохматого Альки) идут дела в школе! И в обычной, и в музыкальной. Может быть, дорогому гостю любопытно будет узнать, что это чадо, проучившись в пятом классе всего две недели, успело...
- Ябедничать нехорошо, - подает голос Алька и укрывается за книжным стеллажом, стоящим поперек комнаты.
- Ах, нехорошо... - произносит нараспев Людмила Васильевна, и ее очки загораются проблесками красного маяка. - Тогда иди и расскажи дяде Славе сам, как ты...
Там-м!! - раздается за стенкой железный удар и звон. У Роськи и Альки отношения довольно сложные, но в трудные минуты братья приходят друг другу на выручку. И сейчас Роська отвлекает 'огонь на себя': роняет не то поднос, не то крышку от кастрюли.
- О, погибель моя! - Мама Вихрева летит на кухню.
Потом в уютной кухне мы ужинаем и пьем чай. Олег рассказывает о недавнем шторме, когда 'полетел' стаксель, а я о плаваниях нашей ребячьей флотилии по Верх-Исетскому озеру. У нас на уральских озерах морские волны не бушуют, но когда засвистит крепкий ветер, приключений тоже хватает. И разговор наш с Олегом затягивается.
- Штаги, оверштаги, ванты, курсы, галсы, - говорит Люда. - Как вы мне надоели!.. Роська, марш спать, носом в стакане булькаешь...
Роська неожиданно слушается, но требует, чтобы я рассказал ему на сон грядущий 'приключенческую интересину'. Я иду в 'кубрик', где у Роськи и Альки двухъярусная корабельная койка, сколоченная отцом. Присев на край нижней постели, я придумываю историю про корабельного гнома-пенсионера. У меня и в мыслях нет, что через два года я напишу про этого гнома повесть...
Наконец я прощаюсь. Алька заявляет, что пойдет меня провожать. Люда пугается. Я шепотом ее успокаиваю: говорю, что мы погуляем, а потом я в свою очередь провожу Альку до дома, ничего с ним не случится. Люда разъясняет, что боится не 'случаев'. Просто она уверена, что Алька проспит завтра школу. А главное, она убеждена, что он мне уже надоел до чертиков.
Но ни Алька мне, ни я ему не надоели. Мы даже и поговорить-то не успели как следует. И теперь мы отправляемся провожать друг друга. По Шестой Бастионной.
Я говорю:
- Давай попетляем.
Алька соглашается. Мы углубляемся в переулки Артиллерийской слободки. Длинно и рассыпчато звенят цикады В окошках уютный желтый полусвет или синеватое мерцание телевизоров. Издалека, со стадиона 'Авангард', долетает шум болельщиков, приглушенный и ровный, - видимо, там севастопольская команда заканчивает удачный матч с гостями. А здесь тихо. Только шастают в траве у каменистых изгородей кошки да изредка промчится стайка смеющихся ребятишек: наверно, играют в разведчиков. На маленькой площади - оранжевый костерчик. Похоже, что здесь у мальчишек нынче главный штаб.
Потом опять узкий переулок: ракушечные ступени, каменные стены у плеч, вверху - несколько ярких звезд. Мы шепотом переговариваемся. Алька не лишен воображения и соглашается, что здесь подходящее место для всяких приключений и сказок. Но скоро Алька наносит крепкий удар по моему поэтическому настроению. Я спрашиваю, как называется похожее на пальму растение, которое раскидало у забора перистые листья, и Алька пренебрежительно отвечает:
- А, это вонючка.
Я озадаченно кашляю, потом возражаю, что это название, во-первых, не научное, а во-вторых, обидное для такого красивого куста.
Алька заявляет, что научного названия не знает, а 'вонючкой' эти кусты названы за дело.
- Вы потрите листок между пальцами и понюхайте.
Я так и делаю Да, запах не очень приятный. Но и не такой уж противный. Скорее просто странный. Я это говорю Альке, он пожимает плечами. Но скоро выясняется, что у Альки с этим растением личные счеты. Именно с 'вонючки', разросшейся в большое дерево, слетел Алька два года назад - в тот раз, когда оторвал себе ухо. (Кстати, эта история имела печальное продолжение: когда уже была снята повязка и Алька с приятелями прыгал по гаражам, играл в десантников, его ухватил за ухо местный пенсионер, один из тех, кто считают себя прирожденными воспитателями юношества. Ухо пришивали вторично.)
Должен заметить, что здешние мальчишки вообще лихой народ. Это особенно заметно, когда в какой- нибудь школе кончаются уроки и веселая толпа выхлестывается из дверей. Бинты на локтях и коленках мелькают, будто кто-то мелко разорвал чистую тетрадку и пустил по ветру клочки. Иногда среди этого мелькания неторопливо проплывает гипсовый лубок...
Но Алька даже на фоне здешних боевых компаний может считаться чемпионом по синякам и травмам. В позапрошлом году - ухо, в прошлом (когда я опять приехал в сентябре) - рубец на лбу и вывихнутый мизинец на ноге, сейчас Алька тоже 'раненый'. Правда, на сей раз дело было самое обычное - ободрал колено о школьное крыльцо. Промыть бы да замотать - и никаких проблем. Но Алька, чтобы не расстраивать пришедшую на обед маму, торопливо натянул на открытую ссадину пыльные, старые джинсы. И конечно, засорил ее. Обнаружилось все вчера вечером. Расстройство и нахлобучка получились двойные: во-первых, из-за распухшего колена, во-вторых, из-за того, что Алька в этих жеваных и залатанных штанах, оказывается, ходил в музыкальную школу. В храм искусства!
Сейчас Алька слегка хромает, поэтому шагаем мы неторопливо. И разговор наш неторопливый и спокойный.
Но, когда разговор этот касается 'храма искусства', Алька мрачнеет:
- Неохота мне туда ходить...
- Ты же любишь музыку!
- Ну и что? Я и читать люблю. Значит, мне и книжки самому надо писать, да?
Аргумент неожиданный и потому неотразимый. Я решаю больше не касаться музыкальной темы.
Но когда мы опять выходим на Шестую Бастионную, я вспоминаю:
- К слову сказать, Шестой бастион, который был здесь в Первую оборону, называли музыкальным.
- Почему? - досадливо изумляется Алька.
- Там среди защитников было много любителей музыки. В одном из офицерских блиндажей даже стояло фортепьяно.
- И его не раздолбали ядрами?
- По-моему, нет. Видишь ли, этот бастион был самый крепкий в линии обороны...
Алька оживляется. Оборона, крепости, штурмы - это разговор интересный.
Шестая Бастионная идет почти точно по старой оборонительной линии между Седьмым и Пятым бастионами. Я рассказываю Альке про укрепления, которые стояли здесь в середине прошлого столетия: батареи Шемякина и Бутакова, люнет Белкина, Ростиславский редут. И про людей, которые здесь воевали...
- А откуда вы все это знаете?
Я объясняю, что многое знаю еще с детства, из книжек. Кое-что мне рассказывал мой отчим.
Это был человек, немало хлебнувший в жизни, с характером тяжелым и неровным, но когда он говорил о временах Нахимова, то делался совсем другим. Однажды, кажется, в третьем классе, я заболел, и отчим, присев рядом со мной, начал пересказывать 'Севастопольские рассказы' Льва Толстого. Почти наизусть. Как-то удивительно тепло, по-доброму. Эти рассказы да еще 'Севастопольская страда' Сергеева-Ценского были его любимыми книгами.
Тогда же, посмеиваясь, отчим поведал мне, как из-за любви к севастопольской истории получил в гимназии переэкзаменовку. Учитель старорежимный сухарь - наставил ему двоек, а в последний день учебного года вызвал, чтобы дать возможность снасти положение.
