Целую неделю не мог докончить письма, да и сейчас нет много времени, за навалившейся спешной работой. Работаю я все же в меру. То, что я 'после 12' не пошел к Названовым, и объясняется тем, что я попросту пошел домой спать, а так как у Названовых 12 часов чуть ли не считается началом вечера, то как же мне иначе отвертеться от таких приглашений, как не ссылкой на неотложную работу. Ходить куда-либо, дейст[вительно], и некогда, да и не охота. Как-то раз собрался на Собинова=69, 'Лоэнгрина'=70, но и тут, откровенно говоря, после второго акта заскучал и, смеясь, вспоминал, как мы с маманей почти ни на одном вечере не могли досидеть до конца праздничной части.
18 апреля был у дяди Бори на 'рожденьи'. Ему пошел 40-й год, вместе со всеми Красиными, а вчера мы с Гермашей были у Аркашки Мурзакова, к которому месяца два назад приехал из Владивостока Валерьян. По случаю близкого его обратного отъезда на Дальний Восток мы вот, старички, и собрались. Аркадий работает вместе с Гермашей, вылез таки из своего Смоленска, где в 1919 году чуть не помер со всей семьей с голову. У них трое сыновей от 16 до 20 лет. Все трое музыканты- целый оркестр.
Весна у нас стоит на редкость холодная, и за город никуда не тянет. Потеплеет, поеду на новой машине в Орехово отдавать визит морозовским рабочим. В конце мая собираюсь съездить в Архангельск, в июне будет съезд внешторгов=71, и с конца июня уже можно будет думать о поездке за границу, если организация хлебоэкспортной кампании не задержит.
Напишите мне, пожалуйста, теперь же, как у девочек на лето и осень распределяется время, т. е. когда у них каникулы начинаются и кончаются и насколько их можно продлить. Мне надо знать это, чтобы сообразить насчет лета и сговориться заблаговременно со здешней публикой насчет отпуска и командировки.
Ну, пока, прощайте, целую и обнимаю всех вас крепко. Спасибо тебе, маманя, и девочкам за письмо. Пишите почаще. О Наташе я писал Берзину, чтобы ее не задерживали там, надеемся ее здесь скоро увидеть.
Еще раз целую.
Ваш папаня.
No 68. [25 июня 1923 года]
[...]=72 и которые меньше и вовсе не зависят от возраста и преходящих настроений.
Мне думается, что именно поддаваясь чувству обиды и горечи, ты мне говорила и пишешь вещи, которых не следует говорить. Конечно, естественно, что у тебя не может быть добрых чувств, и понять это можно, но не надо все-таки увлекаться и без достаточных еще оснований приписывать людям намерения и побуждения, доказать наличность которых ты не можешь и которых, как я полагаю и уверен, в данном случае вовсе и не имеется. Поверь мне, милый мой Любанчик, не надо так писать и так говорить, голословные утверждения ведь все равно ничего не доказывают, а между тем ты сама себя этим унижаешь, так как справедливостью мы обязаны даже по отношению к врагу и пренебрежение ею сваливается на нашу голову. Я понимаю, что ты все это пишешь из хороших побуждений, желая меня спасти, предостеречь и проч. Но все-таки я не такой же младенец и не столь же уж прост и несообразителен, чтобы мог подвергаться тем опасностям, о которых ты пишешь.
Ну вот, Миланчик, пароход тем временем отчалил, и я это письмо смогу послать только уже с континента.
26 утром. Подъезжаем к Hook of Holland=73. Доехали отлично, хотя ночью и качало немного. Но я спал все время.
При укладке чемоданов Люба маленькая попросила у меня карандаш, чтобы сделать надпись на коробке для Тани, да так мне его и не отдала, а я впопыхах его не хватился. Теперь я без карандаша как без рук, особенно в дороге. К карандашику этому я очень привык и не хотел бы его потерять. Пожалуйста, вы его поищите и мне пришлите. Люба, наверное, его оставила на мамином туалете в спальне. Ты, миланчик, его найди, заверни в бумагу так, чтоб вышел довольно толстый конверт (чтобы нельзя было прощупать, что в нем), и пошли с надежным курьером в Москву, попросив Марью Яковл[евну]=74 занумеровать для личной мне передачи.
Ну вот, мы приехали. Крепко всех целую. Тебя же, милая родная мамоничка, обнимаю крепче всех. Твой любящий Красин.
No 69. [26 июня 1923 года]
Милая моя родная маманичка!
Едем мы хорошо, подъезжаем сейчас к границе, и я спешу тебе написать две строчки и послать обратно с тов. Чернышевым. Он очень сокрушается, что не может исполнить данного тебе слова и ехать до Риги: без паспорта его никак через все границы протащить нельзя, и он должен сейчас возвратиться обратно в Париж.
Меня немного укачало, и я соснул с полчасика.
Еду в очень хорошем настроении и очень рад, что у меня завтра будет целый день в Берлине - это хорошо, по моим делам там надо переговорить.
Крепко тебя, маманичка, целую и обнимаю и очень тебя люблю и никогда не разлюблю и всегда буду с тобой и аминь.
Девочек моих милых поцелуйте и Катабрашу и Старшущего моего. Обнимаю вас всех еще раз, мои родные и любимые.
Ваш Папаня.
No 70. 28 июня [1923 г.], Берлин
Милый мой родной Любонаша!
Вот я второе утро в Берлине. Доехали мы великолепно, остановился я в посольстве, а сегодня вечером вместе со Стомоняковым, Абрамовым=75 и Квятковским еду в Наугейм, где должно быть совещание с Цурюпой=76, который там лечится. Ночь езды, пятницу пробуду там и утром [в] субботу буду обратно в Берлине. Дальше выеду, вероятно, вместе со Стомоняковым в понед[ельник] или около того, в зависимости от наших дел. Крестинский сегодня улетает в Москву, мы же поедем поездом.
Новостей здесь особенных нет, из Москвы сообщают о некотором улучшении у Ленина, но, видимо, небольшом и малообещающем.
Погода тут как в Лондоне - пасмурная, холодно, уныло. Еще более уныло внутреннее положение Германии.
Ну вот, мои миланчики, уже пришли по мою душу, и я должен кончить письмо. Крепко тебя, мой родной, целую и обнимаю. Будь здоров, не волнуйся, не грусти, не слушай никаких сплетен и наветов и знай и помни, что я тебя люблю и никогда не разлюблю и никогда тебя не брошу.
Целую родных моих девочек и кланяюсь всем.
Твой Красин.
No 71. 3 июля 1923 года
Милый мой родной Любанаша, сегодня, 3 июля, мы наконец-то уезжаем из Берлина целым караваном. Дел всяких и переговоров было тут предостаточно, но еще больше предстоит в Москве, почему отчасти и беру с собой Стомонякова. Стоит уехать на полтора-два месяца, и тем уже начинать развал чуть не по всей линии, и многое надо будет наново отстраивать. Около внешней торговли теперь крутится столько всякого народа. Под благовидными и неблаговидными предлогами стремятся обойти монополию внешней торговли, а Фрумкин, при всей своей даже избыточной бюрократической твердокаменности, в этом отношении часто попадает впросак. О Москве тут пока только ранние неопределенные слухи. Назначение Раковского=77, по рассказам, вызвано главным образом желанием избавиться от него на Украине. Вопрос теперь только, дадут ли ему англичане agreement=78: об этом, когда узнаешь, напиши (через курьера). Я уж рад, что уезжаю, а то обеды, завтраки и интервью меня и тут замучили: немцы хотят показать, что и у них люди еще в ресторанах едят. Жизнь здесь у обывателей неважная. Иногда в один день цены вдруг вырастают на сто процентов=79. Жалование на днях тоже сразу увеличили вдвое, но рынок на это немедленно ответил более чем двойным повышением цен, и рабочие и служащие остались ни при чем. Ну, пока, до свидания. Пиши мне почаще. Целую всех крепко. Папаня.
No 72. [4 июля 1923 года]
Милый мой Любанчик! Пишу две строчки в Риге. Доехали великолепно и сейчас уже в русском вагоне. Должен сию минуту ехать с Чичериным на офиц[иальный] завтрак. Кончаю письмо. Целую тебя, родной мой дружочек и маманя. И деточек моих любимых. Целую крепко и Наташу и Володю. Всем привет. Ваш Папаня.
No 73. 6 июля 1923 года
Милая моя маманечка, ну вот, я опять в Москве. Доехали мы вшестером великолепно, скорее, чем прежде, почти на сутки, ибо переменили расписание, и в Риге не надо терять целый день, как было раньше. Попал на сессию ЦИК'а, приняли новую конституцию=80 Союза Советских республик. Выбрали союзный Совнарком, и я теперь уже не российский нарком, а союзный, в отдельных же республиках будут иметь не
