разговорами; он обо всем говорил с Нюськой, а дома больше молчал.
Одна мысль не давала ему покоя. И когда он с Нюськой разговаривал, и когда был наедине с самим собой. Вот и сейчас, когда дед сказал про таракана, эта смутная, неясная мысль стала четкой и понятной.
Раньше Лека не понимал, почему дед радовался, что старуха умерла весной, в сорок первом. Теперь, когда старик держал в руке таракана и глядел на него так, будто этот черный огарок принесет счастье, Лека вдруг понял, что дед Антон радовался не смерти своей старухи, а тому, что она умерла до войны, не дождавшись ее и так и не узнав о ней.
Лека подумал, что он ни от Нюськи, ни от матери, ни от деда, ни от кого не слышал, чтобы теперь, в войну, кто-то умер своей смертью – от старости. Сейчас люди умирали только от войны, только от нее.
Даже Христина тетка, старуха Маковеевна, которая померла прошлой зимой, кончилась не просто так, а от какой-то болезни, о которой раньше, до войны, и не слыхивали.
Во всем была виновата война.
Дед постоял у печи, сунул таракана в печной паз и вздохнул, сказав неожиданно:
– Эх, счастьица бы.
– Счастьица бы… – как эхо отозвалась мать.
«Ну да, – подумал Лека. – Счастьица бы!» Вот о чем он думал столько времени. Счастья бы!
7
На другой день по дороге в школу Лека спросил Нюську. Даже не спросил, а сказал просто, но сказал как-то вопросительно, будто Нюська должна была ответить ему и помочь. Сказал серьезно, подражая деду и матери, как говорили это они вчера.
– Вот счастья бы! – сказал он.
Потом они долго шли молча, каждый думал о своем.
Листья больше не шуршали под ногами, они лежали мокрые и прелые от частых дождей и уже не казались дорогими кладами, а были просто горкой черных и липких остатков осени.
Лека думал о том, что хорошо бы совершить какое-нибудь дело, от которого сразу всем стало бы хорошо и счастливо, и чтобы поганые немцы полетели вверх тормашками и припустили обратно.
Нюська думала тоже о чем-нибудь таком, что приносит счастье.
– Вот, – сказала она, – мать говорит, если черная лошадь дорогу перейдет, значит, счастье, а белая – к беде.
– Это ерунда, – ответил Лека. – Так бы каждый на дорогу встал и ждал, когда черные лошади пойдут.
– Тараканы вот… – начала Нюська, но Лека только махнул рукой и вздохнул:
– Во всех избах тараканы…
Он вспомнил вечернюю деревню, когда они с Нюськой ходили рисовать звездочки, ходили считать горе. Ему снова сделалось жутко от мысли, что он, Лека, ничего не может поделать.
– …или сверчок! – сказала Нюська.
Сверчка у деда Антона в избе не было. И у Нюськи не было тоже. Сверчков не было во всей деревне – это они знали точно.
Лека с Нюськой остановились. Они глядели друг на друга и улыбались. Конечно, сверчок! Вот кто принесет счастье Суднишонкам. Да только как его найти? Он живет в избах, в щелях или за обоями, и Лека его никогда не видел, даже на картинках.
– Я знаю, где его взять, – сказала Нюська. – У Саньки Рыжего. Он говорил, что у них в избе даже два сверчка есть. Пилят и пилят, говорил, уроки учить не дают.
«Точно, говорил», – Лека тоже это вспомнил. Было это, когда Санька Рыжий получил в один день три двойки, и Мария Андреевна спросила его, почему он не учит уроки. Тогда Санька и сказал, что ему сверчки мешают.
– Удивительно, – сказала тогда Мария Андреевна, почему-то улыбаясь. – Другим людям сверчки счастье приносят, а тебе двойки.
– Не даст он, – сказал Лека. – Жадюга Санька! Даром что рыжий. Рыжие, говорят, добрые.
– Даст, – ответила Нюська.
– Не, – сказал Лека, – бесполезно.
– Даст… – упрямилась Нюська. – Я ему свою сумку отдам.
Лека посмотрел на ее противогазную сумку. Жалко отдавать сумку этому Рыжему Саньке. А Нюська молодец, ничего не жалеет.
– Ну, на сумку, пожалуй, – сказал он.
С Санькой они решили поговорить сразу же, не откладывая дела в долгий ящик. Но, как назло, Рыжего в классе не оказалось. Они, волнуясь, прождали его до самого звонка, но Санька так и не появился.
На переменке Лека и Нюська договорились, если Санька не придет, после уроков пойти к нему домой. Он жил в Матанцах, деревне недальней, всего в километре от школы. Так и так к Саньке надо было идти: сверчок-то жил у него дома.
Все уроки Лека с Нюськой просидели как на иголках, вертелись и шептались. Только однажды они утихли, когда Мария Андреевна оторвалась от чистописания и стала рассказывать про звезды.
Лека сразу представил себе звездное небо. Здесь, в Суднишонках, звезды, казалось, висели ниже, ближе к земле, чем в городе, и сверкали ярче. Бывало, в конце лета звезды почему-то падали.
Лека поднял руку, Мария Андреевна кивнула ему.
– А бывает, – сказал он, – звезды падают. Я видел.
– Бывает, – ответила Мария Андреевна. Она почему-то задумалась и посмотрела в окно.
Леке показалось, что она чем-то походит на мать. Потом понял – платок. Платок, по-старушечьи надвинутый на лоб.
Хоть он у Марии Андреевны и пуховый, мягкий, не то что у матери, но все равно под ним учительница походит на старуху, хоть она и совсем молодая, как говорила Нюська.
– Бывает, – повторила Мария Андреевна, по-прежнему глядя в окно, на пасмурное, низкое небо. – Есть даже такая примета: загадай желание, пока звезда падает, и оно обязательно сбудется.
Лека ухмыльнулся и посмотрел на Нюську: скоро ли уж уроки кончатся.
Дорога до Матанцев – всего один километр, в три раза ближе, чем до Суднишонок, но Леке с Нюськой она показалась страшно длинной.
Они шли за сверчком и были уверены, что добудут, непременно добудут его у Саньки: не зверь же лютый он, в конце концов.
Лека придумывал всякие слова, которые надо было сказать Саньке, чтобы получить сверчка и в то же время не уронить свое достоинство.
Например, можно было начать так:
«Мы пришли к тебе, Саша Соловьев, как к человеку…»
Нет, это не то. Санька может обидеться, сказать:
«А что, я не человек, что ли?»
Можно, конечно, было бы сказать так:
«Сашка, будь другом…»
Но это уж слишком. Даже если Санька и даст сверчка, так другом он никогда не будет, не такой он человек, чтобы предлагать ему дружбу.
Наконец Лека придумал. Такое начало ему самому понравилось:
«Саша, выручи ты нас и всю нашу деревню Суднишонки».
Впрочем, слово «Суднишонки» можно не говорить, потому что, во-первых, Сашка и так знает, как называется их деревня, а во-вторых, раньше он смеялся над этим названием и говорил, что Матанцы лучше.
Избу Соловьевых они нашли быстро. Потом вежливо постучали и открыли дверь.
Лека сразу все понял. Как тогда у них дома, на лавке сидела почтальонка Христя и пела ту печальную, знакомую песню, одной рукой обнимая женщину, видно, Сашкину мать.
Сашка лежал рядом, на желтой лавке, как и во всех избах. Другая тетка, приподняв его голову, поила
