Коса — пока роса

рукой: выключи... выключи свет, мудак!.. Ослепла!.. Кто это?

Ругнувшись и не отвечая, Петр Петрович метнулся к выходу. (А уж хотел было раздеваться... Обрадовался!)

Был в дверях. Но и старуха, очнувшись уже вполне, вскочила с постели. Шла за ним, сердито и грозно шипя:

— Пришел! Заявился к людям среди ночи!.. Чё искал?

Он (тоже шепотом):

— Тихо. Тихо, бабка. Ошибся я...

— Оши-иибся! — передразнила она.

Петр Петрович уходил. Но уходил медленно. (Не шуметь, не спешить...)

— Ошибся?.. А это что?

Она держала в руках связку... Его ключи!.. Видно, выпали из кармана, когда Петр Петрович во тьме так отважно (и мечтательно) присел на край ее постели.

— Ну всё! всё! — грубовато сказал он. И тут же ловко выдернул ключи из ее сонных рук. Могла не отдать.

Она взъярилась. Свистящим шепотом угрожала ему вслед:

— А я вот кликну. А я вот скажу людям, куда и как ты пришел... Ворюга... Иди, иди. Чай не первый раз-з-зочек!

Нет-нет и он пожимал плечами на пустынной ночной дороге. Или вдруг хмыкал... Растерянно!

Хотя, конечно, Петр Петрович знал эту новацию здешней дачной жизни. Завели моду... Люди как люди... Заманивают к себе на дачу старенькую дальнюю родственницу — и уговаривают: мол, у нас хорошо, у нас здесь оч-чень хорошо. Поживи, бабуля, с нами.

Но зато ни полслова о том, что и как дальше... А дальше — глядь, и эти люди как люди поразъехались. Оставив бабулю на несезон вместо бесплатного сторожа.

И даже не из расчета!.. Cтарух здесь стали попросту забывать. Как забывали поднадоевшую мебель. Как забывали (в старину) одряхлевших лакеев. Впрочем, оставленная сторожить старушонка еще и выгодна. Ест-пьет не бог весть... Проживет!

И весь этот золотой старушечий запас, надо думать, оставался теперь ему, Петру Петровичу. Смех!.. Через каждые пять-шесть пустых дач тусклый огонек. То справа, то слева — и там из оконной тьмы высвечивалась седенькая головка. Десятка два белых головок на весь дачный поселок. Дары осени.

А надо бы ему, Петру Петровичу, ему, старому мудиле, еще и поблагодарить. За всё про всё. Еще и поклон надо бы ничего не забывающей природе! Даже и за то, что старушенции прихрапывают и припахивают, тем самым себя оберегая. Ведь подбирался же он к спящей на диванчике Васильевне... Ладно еще, что свет на веранде включается. Или что луна вдруг высоко подсветит. С разбегу-то. Сгоряча... Мог и оттрахать божью старушку. То-то бы в радость.

И еще мысль: он, мол, приманивал молодых женщин под покровом темной ночи — зато теперь темная ночь (как должок и отдача) сама дурила его, подсовывая (подтасовывая) ему старушек. Мыслишка, конечно, с горечи. Вроде как горькая правда... Но по сути своей... Отыгрыши темной Ночи (или там Времени... или Судьбы...) — все эти слова для тех, кто смирился. Кто лег на дно. Утешающая нас неправда.

Очередной грозный страж дремал на сундуке у входа. Тоже седенькая. Тоже милая... Под слабой экономной лампой. Не захотев будить, Петр Петрович по-тихому развернулся уйти.

Но старушонка проснулась. Ничуть не оробев, она тотчас заученно затараторила:

— А продали... Уже вовсе продали дачу. Тогда ж и сразу продали... Или ты, мил человек, не знал?

И смолкла. Спутала с кем-то.

Зевнув ртом ровно с одним там зубиком, пояснила:

— Хозяева велели... Хозяева просили присмотреть ночами: присмотри — да еще обязательно у самого входа ночуй! Вот ведь как... А может, ты про водку?.. Иль не про водку?

Она все извинялась... Из какой-то бедной мордовской деревни ее сюда выписали.

— Видала, видала водку! Не знала, что твоя. Была уже открытая — верно говорю! Я малость ее пригубила, неплоха водочка! Не осердишься?

— Ладно, старая. Неси что осталось.

Старушонка, ковыляя, ушла в комнаты и вынесла чью-то бутылку. Опять же едва-едва початую... Везло ему на водку этой осенью! Народ, разъезжаясь, приказывал долго пить.

— Неси стаканчик, плесну немного.

— Да я больше не хочу. Я как птичка.

— Неси, неси!

Петр Петрович налил ей ее каплю. Она отказалась, и тогда Алабин сам этот чуток выпил — для бодрости. И для раны.

Ошибся дачей... Совсем уж никуда не годилось. Полусонные старухи притупили чувственность, а с ней инстинкт. Так и получилось, что Петр Петрович в своей ночной тоске заспешил к тому самому входу — шел и шел навстречу подонку. Он напрочь не помнил, что тот уже влепил ему пулю в плечо. Не помнил, что рана... Он просто вошел в знакомую калитку.

Ночь стояла тишайшая, и негромкий оклик тоже стал легко нарисованным звуком — вписанным в тишь.

— Эй.

Только тут Петр Петрович сообразил, что сейчас Лушак с карабином в руках опять в него целит.

— Эй.

— Свои, — откликнулся Петр Петрович, и уже через секунду по-тихому развернулся.

Он откликнулся, чтобы тот не стал сразу стрелять. Чтобы ждал и продолжал целиться.

— А-а, это ты, Петр Петрович!.. Проходи.

Тот, и правда, ждал. Он хотел, чтобы старый Алабин подошел поближе. Он считал Петра Петровича придурком — как и Петр Петрович его.

Очередная старушонка — в профиль. Каролина Людвиговна. Из тьмы окошка. Выставила клюв.

Но и капли лунного света хватило, чтобы угадать ее лицо с характерно выдвинутой челюстью. Еще одна ночная карга... Эта даже не шевельнулась.

Алабин вошел спросить.

— Съехали... Съехали вчера, — повторяла старушонка еле слышно. И еще проводила Петра Петровича (не упал бы — одна, мол, ступенька на выходе совсем плоха!) до самых дверей.

На прощанье (тишайший сторож) все ему шептала... Шелестела:

— Собачку-то не боись... Она у нас добрая... Не покусает!

Подаренная бутылка вдруг стала тяжелить карман. Дармовая водка и напомнила ему о Таське: вот! вот кто!..

В глазах у Петра Петровича взорвалось белым светом. К чертям старух! Пусть спят!.. Старый Алабин, с неожиданной идеей, застыл прямо посреди дороги... Под луной на заборе дрались галки. Он не отрывал от прыгающих птиц возбужденного взгляда... С ума сойти! Таська...

Казалось, лунный свет хлещет из его собственных глаз. Не зря, не зря увидел он тогда эту грудастую пьянчужку!.. С татуированным тихоней!.. С которым она, ясное дело, уже разобралась. Выгнала взашей.

Конечно, с пьянчужкой проблемы. И какая шумная! (И сколько-то Петру Петровичу сейчас стыдно, тоже правда...) Зато верняк.

Зато и на миг не вспомнит он о костлявой, о той, что с косой в руках, когда будет поглаживать голую Таську... Молодую, продрюченную, языкастую и с удивительной, оплывшей грудью.

Он уже высматривал место... Просвет... В Таськином заборе со стороны леса полно дыр. Собачонка Таськина гавкнула, но признала — Петр Петрович ей присвистнул.

Ищущему луна в подмогу. Круглая. Вечная... Сияла!

— Что скажешь? — усмехнулся ей Петр Петрович, замалчивая Аню и свое столь скорое нравственное падение.