улыбке) у нее не прибавилось.
В таком вот смешном и костлявеньком виде она и сейчас хотела ласки,
Усмехнулся Петр Петрович:
— А травку, Михеевна, все выкашиваешь?
— Кошу, милый. Просят, не просят — обязательно кошу.
Она сидела к Петру Петровичу полубоком, так что свет щадил ее лицо и морщинистую шею. Да и старухины руки, двигаясь, как-то хитро перепрятывались из тени в тень. Ладонь только была холодновата.
— Холодная ладонь?.. Неужели? — спросила она, тотчас отметив возникшее его ощущение.
А ведь он ей ни слова. Лишь кивнул.
Где есть пределы, есть и своя их изнанка. Все-таки они оба, как сговорившись, не заголяли себя. Полуодеты... Дань сединам.
— Нам, — шепнула, — теплее тронуть рукой, а глазом не обязательно.
Петр Петрович остерег:
— Поаккуратней мой рукав, старая. Да ты не дергай, не дергай!
— Тяну.
— Вот и тяни, стягивай помаленьку.
Они походили на лишенную стеснений седую чету в деревенской бане, где старая бабка помогает то ли раздеться, то ли уже одеться своему несколько хворому старику.
— Сопли-иивый! — сказала ласково.
Коснулась его щеки и шеи. Погладила.
— Сопливый какой!.. Побежал перевязываться, когда я тут!
— Надо же верить в медицину.
— Что? В медицину?.. Идиот! — вдруг завопила старуха. — Верит в медицину... Нет, вы посмотрите на этого идиота! Кто же верит сейчас в медицину?! — скандально кричала она, хотя вокруг них никого. — Надо верить не в медицину, а во врача-ааа!
— Но перевязаться же надо.
— Нет. Нет. Нет!
На какую-то минуту-две она была попросту вздорной. Его жизнь.
Так вот и сидела с ним рядом. Жила с ним рядом. Дышала в его сторону... Дышала, по-старушечьи слышно посапывая.
Его долгая жизнь, вдруг запнувшаяся об эту старуху — что это? почему это?.. Сестра ли она? Сестра ли —
Пусть даже в более далеком родстве... Или, пожалуй, она (его жизнь) ему подружка. Веселая бесцеремонная подружка былых лет. Хрычовка. Которая вместе с ним и состарилась...
— Заду-уумался... Ишь! — Старуха внимательно всматривалась в его лицо.
Коснулась морщинки на его переносице.
Упорство лишь обещает плоды. Свою мысль Петр Петрович не сумел бы и сам себе объяснить так сразу. Это был как бы старинный его долг. Должок... Не перед костлявой Аннетой Михеевной, не перед этой старой жабой (так старательно демонстрирующей ему, показывающей ему вживую его собственную жизнь), а перед женщиной, перед ее, что ли, лоном... перед ее вечным.
— Мой. Мой. Мой ты, миленький... — приласкивалась опять старуха.
Но ведь Петр Петрович не вытолкал ее из постели. Он лежал с ней рядом.
Он даже настраивался. Конечно, с ней непросто! — подбадривал себя Петр Петрович. — Конечно, она — бабка древняя... Вечна, непреходяща, бесконечна, куда нам маленьким! Однако же и в нас, бренных, пятиминутных, есть свой замысел... Есть, есть!
И, ведомый мыслью, Петр Петрович трудился. Старался, как умел. Трахальщик старой школы, он умел не так много, не так изощренно. Он, скажем, редко пускал в ход непосредственно руки, еще меньше пальцы рук. Но зато использовать руки как опоры... Как столбы... Чтобы откинуться на руках как можно дальше... с большей свободой... ястребом с высоты! Этот, на вытянутых руках, прием получался у старика на славу, выпестованный крепким личным опытом... да, пожалуй, и неким талантом.
— О, молодец! молодец! — заверещала старуха. — О! О! Сейчас малость повеселее... Молодец, старый... Я уж и не думала!
И как обычно, она насмешливо захехекала:
— Хе-хе... Я уж думала, ты сдох... Обеспокоилась: как там, думаю, тот, что надо мной — живой ли?
И сама она тоже заметно прибавила, зачастила. Он-то слышал пульс старой карги. Пульс ускорился! Ага...
И вот в ее лице мелькнуло.
Как начало (как замысел), сквозь пятнистую серую кожу ее щек проступил легкий рисунок. И был тотчас смыт... На ее изменчивом лице... Старикан (он заждался!) едва не упустил миг. Но следом уже заиграли свежие линии. Чуть дрожащие девичьи черты! Вслед лицу ожило ее тело... И в нетерпении, пылко Петр Петрович схватил ее мягко округлившуюся руку.
А она с юной боязнью (и с молодой силой) руку отдернула.
В жесте меняющая себя женщина особенно видна. Но как же стремительно она становилась застенчивой! И пугливой. Этот знакомый трепет кроличьего страха в ее лице. Похожа на Аню! (В жесте всё есть. Всё сразу.)
Пока она юная — вот что его ожгло.
— Иди же сюда.
— Ты... Ты торопишься, — сказала она смущенно. С девичьим смешком.
Свечное пламя дрожало... И тем сильнее ему казалось, что с ним Аня.
Опытный, он поймал момент, когда ее активность стала более подлинной, дрожащей, неигровой. (У молоденьких зачастую игра.) Он все видел остро! Его глаз не провести. Ага... Порозовевшая и дрожащая... и если не Аня, то очень схожа... И сама же, первая (он мог бы клясться), она сейчас упивалась своей телесной новизной, пьянея от вернувшейся вдруг силы и молодости. Женщина!
— Мы едем в Москву? Да?.. Завтра — в театр?.. — спрашивала девичьим высоким голоском.
Слова ее сбивчивы, взахлеб:
— Завтра — в театр?... А на ночь к Галинке? К студенческой подруге!.. Да? Да?
Оба задыхались.
Аннета-Аня, как ее ни назови, сияла. Ее чувственная жизнь возникла (вернулась) из ничего, из сора, из небытия. Какая высокая минута бывает у женщин!.. Красавчик муж, уезжающий от нее в ночь... Или заботы по дому... Или ревность... Все-все чепуха. Все-все сор, пыль, лузга.
Она шептала:
— Пожалуйста... Еще... Еще совсем немного... Мне больно и... Хотя... Хотя и не нужно. Клянусь... Клянусь, мне... М-м...
Как и все, старый Алабин хорошо знал природу этих предпоследних слов. Ожидание, скрывающее самое себя.
— Аня...
Ей, если сейчас молода (и так наивна), ей и впрямь страшновато.
— Пожалуйста, — молила она.
Пот ударил — пот высох. Петр Петрович устал. И как удачно он оглянулся. Увидел светлую лунную ночь... В раме окна... Небо... и Аня! Обманка встряхнула его. Еще как!
Всю жизнь мужичонки думают о каком-то неслыханном поединке. О сильном, достойном враге... Разве нет?.. А в конце концов довольствуются одной-единственной случайной стычкой. Нечаянной стычкой на темной улице. (Да еще и спьяну...) Да, да, да... Люди такие. Готовые на подмену. На имитацию. На подделку... И он такой же. Согласен! Ему не нужна победа. Ему нужен миг.
Ага... В ее дыхании появился легкий сбой, где-то на третьем вдохе. Как обещающе!.. Нет, не хрипотца
