— Один может умереть по дороге, — счёл нужным добавить Клод, — тогда обмена не получится.
Мои ушел, задев раненую ногу Перкена, который чуть было не вскрикнул, потом боль опять притупилась…
Обсуждение возобновилось.
— В крайнем случае… — начал Клод.
— Нет, я знаю дикарей: если они в самом деле надеются, старикам не устоять против всей деревни; главное — выиграть время; если бы было светло, у меня нашлись бы другие средства…
Трескотня вдруг смолкла, послышались приглушённые голоса, похожие на гомон птиц при взлёте; все повернулись к старейшинам. И пока головы поворачивались, рты, остававшиеся открытыми во время переговоров с соседями, закрывались, выражая тем самым степень сосредоточенности.
— Ни у одного племени нет по кувшину на человека! — крикнул Перкен по-сиамски.
Переводчик перевёл. Вождь ничего не ответил. Никто не шелохнулся; напряжённость недоброго ожидания расходилась во все стороны, словно круги по воде. Воины не спускали с вождя глаз.
Перкен хотел подняться, но опасался, что будет заметно, как трудно ему ступать на ногу, а это могло ослабить впечатление от его слов. И он снова закричал:
— Мы будем без конвоя. Кувшины…
Переводчик подошёл к нему, и все головы разом повернулись вслед за ним.
— …кувшины привезут на повозках. Без конвоя.
Он останавливался после каждой фразы, чтобы его слова тут же переводились.
— Только три человека. Обмен сделаем на поляне, которую вы сами укажете.
Клод до того привык видеть, как белые в знак одобрения кивают головой, что неподвижность этих лиц после единодушного поворота в их сторону он принял за отказ.
— А между тем это должно было бы их прельстить — каждому заполучить по собственному кувшину! — прошептал он.
— Они не совсем понимают…
Но что такое? Мои начали вдруг подниматься, нерешительно, со сгорбленной ещё спиной, с вытянутой вертикально вниз рукой, на которую они опирались. Отбрасывая впереди себя тени, они направлялись к хижине, откуда пришли белые. Трое, четверо… Их силуэты сливались с массой деревьев; только верхняя часть копий ещё виднелась на звёздном небосклоне… Остальные дожидались, их напряжённое ожидание оказалось заразительно и передалось белым. Не отрывая глаз от колышущегося барьера деревьев, Клод подстерегал возвращение копий. Послышались возгласы, в ответ раздался довольный крик; на мгновение рядом с очень светлой звездой появились скрещенные копья, они то опускались, то поднимались, становясь всё больше и больше; но вот мужчины вошли в круг красного света, а тени их затерялись в ночи, которая не желала их отпускать. Среди них Перкен узнал хозяина Грабо; он пошёл удостовериться, что раб его на месте; другие опасались, как бы тот не убежал. Хозяин хотел вернуться в хижину, двое воинов держали его за руки; все трое кричали, но Перкен не понимал их. Наконец они присели на корточки; и снова начались нескончаемые разговоры, нелепая атмосфера крестьянских препирательств возобладала над свирепостью, которая нет-нет да и прорывалась.
— И долго это будет продолжаться? — спросил Клод.
— Пока не погаснет костёр, до самой зари. Известно ведь, утро вечера мудренее.
Теперь, когда уже от него не требовалось решимости, Перкен опять сосредоточился на своих мыслях. Едва ли он почувствовал, что снова обрёл жизнь: когда он шёл на пытку, рискуя потерпеть поражение и опасаясь не выдержать, он был настолько не в себе, что жизнь рисовалась ему весьма туманной. Да и что было реального в этом гуле, поднимавшемся и спадавшем вместе с пламенем, в этом шушуканье безумцев перед лицом неумолимого наступления леса и тьмы? Вместе с лихорадкой его охватила ненависть к человеку, ненависть к жизни, ненависть ко всем тем силам, которые теперь снова завладевали им, прогоняя мало-помалу жестокие воспоминания, связанные с недавним исступлением. Он перестал ощущать себя пленником, хотя и прислушивался к своей ране с её стреляющей болью и поднимающейся температуре больше, чем к своим мыслям; однако нестерпимый жар, которым пылали его щеки и виски, переплавлял всё, что исходило от людей. Мои уже вроде бы успокоились; вспышки костра бороздили полосами всё те же копья, воткнутые в землю, поглаживали всё те же блестевшие от пота руки, и шёпот, проносившийся над собранием, угасал во тьме, подобно шелесту крыльев насекомых над сидевшими на корточках мумиями; стоило поникнуть огню, как тьма, словно прибой, накатывала на этих жалких людишек, лишь кое-где беспорядочно поблескивали их копья. Всё усиливающаяся лихорадка делала их в глазах Перкена похожими на каменные изваяния; ночь шла на приступ этой утратившей на какое-то время свой лик дикости, поглощала её, как лес поглощал храмы, потом волна спадала, и снова возникали головы с неподвижными, красными точечками глаз, в глубине которых отражался огонь.
Занялась заря.
Ком земли задушил последний всплеск костра. Подошёл переводчик и сел рядом с Перкеном.
— Выбирайте место и день.
— Клятва?
— Клятва.
Зычным голосом он передал их разговор.
В тусклом свете холодного утра мои поднимались один за другим — обломки кораблекрушения; их масса всколыхнулась, словно брезент, и наконец распалась. Многие мочились, не сходя с места.
— Ты веришь в клятву, Перкен?
— Подожди. Надо сходить за патронами, которые остались в моей старой кобуре в первой повозке, под пиджаком… и моим кольтом…
