— Беренса!
— Mais va donc avec ton Behrens![154] И потом слишком тесно, чтобы танцевать. — Et puis sur le tapis…[155] Лучше посмотрим на танцы.
— Давай посмотрим, — покорно согласился он и, сидя рядом с ней, какой-то особенно бледный, стал смотреть своими голубыми, задумчивыми, как у деда, глазами, на костюмированных пациентов, толпившихся и в гостиной и в читальне. «Немая сестра» прыгала с «Синим Генрихом», фрау Заломон, одетая светским кавалером, во фраке и белом жилете, со вздувшейся на груди манишкой, намалеванными усиками, моноклем и в туфлях на высоченных каблуках, которые нелепо выступали из-под черных штанин, вертелась с пьеро, чьи кроваво-красные губы пылали на белом напудренном лице, а глаза были похожи на глаза кролика- альбиноса. Грек в короткой мантии заносил лиловые трикотажные ноги вокруг декольтированного, поблескивавшего смуглой кожей Расмуссена; прокурор в кимоно, генеральная консульша Вурмбрандт и молодой Гэнзер танцевали даже втроем; что касается Штерихи, то она танцевала в обнимку со шваброй, прижимала ее к сердцу и гладила ее щетину, словно это были человеческие волосы, подстриженные ежиком.
— Давай посмотрим, — автоматически повторил Ганс Касторп. Они говорили вполголоса, под звуки пианино. — Будем сидеть и наблюдать точно во сне. Ведь для меня, нужно тебе сказать, все это как сон, вот так сидеть с тобой рядом, — comme un reve singulierement profond, car il faut dormir tres profondement pour rever comme cela… Je veux dire: C'est un reve bien connu, reve de tout temps, long, eternel, oui, etre assis pres de toi comme a present, voila l'eternite.[156]
— Poete! — сказала она. — Bourgeois, humaniste et poete — voila l'Allemand au complet, comme il faut![157]
— Je crains que nous ne soyons pas du tout et nullement comme il faut, — ответил он. — Sous aucun egard. Nous sommes peut-etre des трудные дети нашей жизни, tout simplement.[158]
— Joli mot. Dis-moi donc… Il n'aurait pas ete fort difficile de rever ce reve-la plus tot. C'est un peu tard que monsieur se resout a adresser la parole a son humble servante.[159]
— Pourquoi des paroles? — сказал он. — Pourquoi parler? Parler, discourir, c'est une chose bien republicaine, je le concede. Mais je doute que ce soit poetique au meme degre. Un de nos pensionnaires, qui est un peu devenu mon ami, Monsieur Settembrini…[160]
— Il vient de te lancer quelques paroles.[161]
— Eh bien, c'est un grand parleur sans doute, il aime meme beaucoup a reciter de beaux vers, — mais est-ce un poete, cet homme-la?[162]
— Je regrette sincerement de n'avoir jamais eu le plaisir de faire la connaissance de ce chevalier.[163]
— Je le crois bien.[164]
— Ah! Tu le crois.[165]
— Comment? C'etait une phrase tout a fait indifferente, ce que j'ai dit la. Moi, tu le remarques bien, je ne parle guere le francais. Pourtant, avec toi je prefere cette langue a la mienne, car pour moi, parler francais, c'est parler sans parler, en quelque maniere, — sans responsabilite, ou comme nous parlons en reve. Tu comprends? [166]
— A peu pres.[167]
— Ca suffit… Parler, — продолжал Ганс Касторп, — pauvre affaire! Dans l'eternite, on ne parle point. Dans l'eternite, tu sais, on fait comme en dessinant un petit cochon: on penche la tete en arriere et on ferme les yeux.[168]
— Pas mal, ca! Tu es chez toi dans l'eternite, sans aucun doute, tu la connais a fond. Il faut avouer que tu es un petit reveur assez curieux.[169]
— Et puis, — сказал Ганс Касторп, — si je t'avais parle plus tot, il m'aurait fallu te dire «vous».[170]
— Eh bien, est-ce que tu as l'intention de me tutoyer pour toujours? [171]
— Mais oui. Je t'ai tutoyee de tout temps et je te tutoierai eternellement.[172]
— C'est un peu fort, par exemple. En tout cas tu n'auras pas trop longtemps l'occasion de me dire «tu». Je vais partir.[173]
Он не сразу понял. Потом весь задрожал, растерянно озираясь, словно внезапно пробужденный от сна. Их беседа протекала довольно медленно, так как Ганс Касторп произносил французские слова запинаясь и словно колеблясь. Звуки пианино, на время умолкшие, раздались снова, теперь заиграл мангеймец, он поставил перед собою ноты и сменил юношу славянина. Рядом с ним села фрейлейн Энгельгарт и стала перевертывать ему страницы. Толпа танцующих поредела. Видимо, многие пациенты заняли горизонтальное положение. Впереди никто уже не сидел. В читальне занялись картами.
— Что ты сказала? — спросил упавшим голосом Ганс Касторп.
— Я уезжаю, — повторила она улыбаясь и, видимо, удивленная, что он вдруг точно оцепенел.
— Не может быть, — проговорил он. — Это шутка.
— Вовсе нет. Совершенно серьезно. Я действительно уезжаю.
— Когда?
— Да завтра. Apres diner.[174]
Ему показалось, что внутри у него произошел обвал. Он спросил:
— Куда же?
— Очень далеко отсюда.
— В Дагестан?
— Tu n'es pas mal instruit. Peut-etre, pour le moment…[175]
— Разве ты выздоровела?
— Quant a ca… non.[176] Но Беренс считает, что сейчас пребывание здесь мне, пожалуй, уже ничего не даст. C'est pourquoi je vais risquer un petit changement d'air.[177]
— Значит ты вернешься?
— Это вопрос. И главное — вопрос, когда. Quant a moi, tu sais, j'aime la liberte avant tout et notamment celle de choisir mon domicile. Tu ne comprends guere ce que c'est: etre obsede d'independance. C'est de ma race, peut-etre.[178]
— Et ton mari au Daghestan te l'accorde, — ta liberte?[179]
— C'est la maladie qui me la rend. Me voila a cet endroit pour la troisieme fois. J'ai passe un an ici, cette fois. Possible que je revienne. Mais alors tu seras bien loin depuis longtemps. [180]
— Ты думаешь, Клавдия?
— Mon prenom aussi! Vraiment tu les prends bien au serieux les coutumes du carnaval![181]
— A ты знаешь, насколько я болен?
— Oui — non — comme on sait ces choses ici. Tu as une petite tache humide la dedans et un peu de fievre, n'est-ce pas?[182]
— Trente-sept et huit ou neuf l'apres-midi[183], — сказал Ганс Касторп. — A ты?
— Oh, mon cas, tu sais, c'est un peu plus complique… pas tout a fait simple.[184]
— Il y a quelque chose dans cette branche de lettres humaines dite la medecine, — сказал Ганс Касторп, — qu'on appelle bouchement tuberculeux des vases de lymphe.[185]
