компанию и устраивали разные дела, значит ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобою, ни в коем случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?
— Прости! Ради неба, прости! — лепетал трепещущий иезуит.
— Тебя простить, фальшивое животное! — вскричал молодой человек. — Это значило бы мне самому отправиться на виселицу… О, нет, зачем же, лучше приготовься умереть.
Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротою поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел крепко укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству Проседди, бывший в сильном возбуждении, не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, и, развернув записку покойного, он вышел из каземата.
Возвратившись к себе, граф застал Батиста спящим. Верный слуга, растянувшись на барской кровати, спал крепким сном; Проседди едва мог его растолкать. Опять произошло переодевание, и молодой убийца лег на свою постель, как ни в чем не бывало. Между тем утром тюремный сторож, обходя казематы и увидав мертвого иезуита, поспешил донести о происшествии в трибунал. В каземат явились судебные следователи, прокурор и двое врачей. Последние констатировали факт самоубийства. Судьи в этом нимало не усомнились ввиду предсмертной записки, оставленной покойным на столе. Вслед за этим была издана була папы Сикста V, в которой объявлялась свобода невинного графа Проседди и возвращались ему все почести.
Освобождение молодого Проседди из ватиканской тюрьмы было для него совершенным триумфом. Все друзья фамилии графа, старые вассалы, религиозные общества, которые поддерживал молодой граф Проседди, устроили ему шумную овацию. Даже и те синьоры, которые присутствовали на оргиях Анжелики, присоединились к толпе. Шумные овации поразили своей неожиданностью самого графа Проседди, он, не шутя, был сконфужен. Но это последнее обстоятельство послужило ему на пользу.
— Посмотрите! — кричали фанатики. — Это истинно святой юноша! После того, как им перенесены все ужасы пытки с христианским смирением и кротостью, его конфузят возгласы народа, смотрите, как он скромно опускает глаза!
Долго на улице слышались крики: «Да здравствует граф Проседди!»
УПЛАТА ПО СТАРЫМ ДОЛГАМ
МЕЖДУ тем как граф Проседди уходил из тюрьмы, в уголовной палате шла юридическая драма. До сих пор сохранилось предание, что папа Сикст V был страшно жесток, лишен милосердия, кровожаден как бывший инквизитор, но это не совсем справедливо. Мы не знаем деятельности Сикста в Венеции как инквизитора; что же касается его правления как папы, мы видим, что он был суровым поклонником законности и неумолимо преследовал произвол. Читатель, конечно, не забыл эпизода с куртизанкой Диомирой, помещенный в начале этого рассказа: сын феодального владельца убил из ревности своего родного отца. В настоящую минуту, несмотря на давность времени, убийца был вызван трибуналом, дать отчет в своем преступлении.
Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника св. Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный, несмотря на то, что ему едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил своего незаконнорожденного сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все меры для того, чтобы исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был в полной силе, еще не старый, но решился обеспечить духовным завещанием будущность юноши. Эта мысль погубила несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что мнимый дядя в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на страшное преступление отцеубийства и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.
Сначала судили феодала Атилло Браччи. Но скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста был устроен в подземелье Ватикана, в Длинной мрачной комнате со сводами. Судьи, коих с председателем было четверо, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей. Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.
— Атилло Браччи, — сказал он торжественно, — встаньте и отвечайте мне.
Обвиняемый повиновался.
— Сколько вам лет? — продолжал допрашивать кардинал Палеотто.
— Сорок семь.
— Чем занимаетесь?
— Я феодал, свободный посессор замка св. Прина.
— Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?
Обвиняемый не отвечал.
— Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?
Браччи продолжал хранить молчание.
— Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? — настаивал Палеотто.
— В чем же я должен сознаваться? — вскричал обвиняемый, пожимая плечами. — Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжение двадцати пяти лет.
— А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Атилло Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем фальшивом убеждении.
— Как, вы осмелитесь меня осудить? — закричал на всю камеру феодал.
— А почему же нет, Атилло Браччи? — хладнокровно продолжал кардинал-председатель. — Вы рассчитываете, что уже не существует свидетелей вашего преступления, а если они явятся?
— А если явятся, и будут показывать, то все их показания составят самую возмутительную ложь! — вскричал Браччи.
— Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.
— Мало ли, что я мог говорить, когда мне ломали кости и жгли мое тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.
— Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.
Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.
Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. «Какие же свидетели могут явиться? — думал он. — Разве та женщина, но она давно умерла!»
В камеру вошла свидетельница, высокого роста, тщательно закутанная в мантию. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и вскричала:
— Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?
Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:
— Нет, я тебя не знаю.
— Ты прав, Атилло Браччи, — вскричала с иронией свидетельница, — ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры вечного города, но я тебя узнала, мы старые знакомые.
Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.
— Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? — продолжала Диомира. — Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившегося неожиданно в твоей комнате, где я также имела несчастье находиться.
— Кто ты такая? — пролепетал обвиняемый. — Я тебя не знаю.
— Несчастный! — говорила свидетельница. — Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.
Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.
