невозможности, до сих пор не могут от нее оторваться?
Миновало еще минут десять. Снег повалил сильнее, в мгновение ока, накрыв травы и кусты тонким белым покрывалом. У Митрухи уже зуб на зуб не попадал от холода. Яростно про себя матерясь, он, крадучись, направился к избушке. Но подходил к ней с другой стороны, с той, в которой было окно. Пригнувшись, он пробежал вдоль стены, но окно было чем-то занавешено изнутри. Он осторожно отвел стволом автомата край куртки и заглянул сквозь окно в избушку. Но луну в этот момент окончательно затянули тучи. Темнота была такая, хоть глаз коли, и он ничего не рассмотрел помимо того, что у порога что-то белело. И его опять поразило то, что он по-прежнему не слышал ни единого звука: ни учащенного дыхания, ни ругани, как это бывает, если жертва сопротивляется, а мужчина пытается удержать ее… Мертвая тишина, да вдобавок еще темно, как у негра под мышкой…
Митрухе стало жутко. Он испытал, чуть ли не животный ужас, не меньший, чем тот, который он пережил, когда увидел, что дорогу им перегородил КамАЗ…
И все же он не потерял голову и начал медленное движение назад к открытой двери.
Достигнув крыльца, он позвал громким шепотом:
— Башкир! Кныш!
Но никто не ответил. И тогда, недолго думая, Митруха передернул затвор автомата и, минуя ступеньки, взлетел на крыльцо. И тотчас увидел двух приятелей, которые точно гигантские куклы валялись у самого порога с неестественно вывернутыми руками и ногами.
Митруха одновременно сделал шаг вперед и выругался:
— Е-мое!
И тут он заметил в глубине избушки женщину, отметил ее белое лицо, и ребенка, которого она прижимала к своей груди. Он вскинул автомат и, нажав на спусковой крючок, всадил треть магазина в стену, точно в то место, где только что стояла женщина.
И это было последнее, что он успел в своей жизни. Лиза отпрянула в сторону и снова метнула нож. Словно мощнейший электрический разряд пронзил его шею, и бандит Митрухин рухнул на своих приятелей.
Через час почти одновременно с разных сторон к избушке вышли чеченцы и бойцы спецназа. Боевики услышали лай собак и не стали рисковать, тотчас повернули обратно. Они не знали о том, что случилось в избушке, и были уверены, что Лиза встретилась со спасателями и оказалась теперь вне досягаемости. Через два часа перехода по заснеженной тайге, они устроились на ночевку в глухом распадке, не подозревая, что Лиза в это время прошла мимо них, только метров на двести выше по гребню горы, и вновь углубилась в тайгу, когда почувствовала запах кострового дыма. После нападения бандитов ее нервы были натянуты, как гитарная струна, в каждом человеке она видела противника. Но теперь у нее было
Груз ее удвоился, но это была приятная тяжесть. Имея подобный арсенал, она ничего не боялась. Она — Елизавета Варламова, старший прапорщик спецподразделения «Краповые береты», одна из его лучших снайперов, воевавших в Чечне, и награжденная по такому случаю двумя орденами Мужества и медалью «За отвагу». Лиза Варламова по прозвищу «Волчица». Но сейчас она и впрямь чувствовала себя волчицей, одинокой, но очень опасной. И как волчица готова была порвать и пристрелить любого, кто бы осмелился посягнуть на их с сыном жизни и свободу.
Глава 5
Виталий Александрович Морозов — генеральный директор огромного военно-промышленного комплекса, выстроенного в начале восьмидесятых в глухой сибирской тайге в семидесяти километрах от богатого революционными традициями краевого центра, сидел в своем кабинете за большим полированным столом в одном халате и шлепанцах на босую ногу, курил и страшно не хотел ехать на службу. Канули в Лету времена не только революционных традиций, но и госзаказа. В течение десяти лет Морозов всяческими правдами и неправдами спасал уникальное, по сути, предприятие, единственное в своем роде в системе Министерства оборонной промышленности, спасал коллектив бесценных специалистов, спасал, наконец, сам город, именуемый в былые времена «закрытым», и значившийся в секретных реестрах под особым номером, равно как и весь комплекс.
Но в последние два года дела пошли в гору, появились заказы, правда, пока зарубежные. Несмотря ни на что, в Азии и Африке оставалось много «горячих точек» и зон перманентного напряжения. Там продолжали, то и дело, вспыхивать национальные и межнациональные конфликты, не затухали религиозные распри, разборки нефтяных магнатов и междоусобные войны наркокартелей. Все это подавалось под сладкими соусами установления конституционного порядка, борьбы за права человека, ликвидации особо опасных видов оружия, но подоплека оставалась одна, древняя, как мир подоплека — корысть и нажива, потому что, как бы ни была справедлива война, все равно найдется тот, кто прилично на ней заработает. Тем не менее, и правым, и виноватым требовалось новое, современное вооружение, эффективное и надежное, которое являло бы из себя груду металла без тех очень сложных и дьявольски хитроумных электронных систем, которые производил комплекс за очень приличные суммы в иностранной валюте.
Морозову уже не приходилось метаться по стране и ближнему зарубежью в поисках заказов, он прекратил биться в дубовые двери и просиживать стулья в приемных высоких начальников и министров. Его взгляд перестал быть затравленным, и теперь, как в советские времена, он мог позволить себе держать его поверх голов некоторых чиновников, пытавшихся еще недавно вытирать о него ноги. С ним считался губернатор, его уважали в Москве, и в Министерстве порой с сожалением говорили о том, что таких, как Морозов, осталось, раз-два и обчелся, а ведь на подобных «зубрах» держится вся отрасль…
В свои сорок три года он имел все, о чем можно мечтать: высокие звание и должность, очень приличный оклад, красивый дом, две машины, катер, охотничий домик в одном из самых чудесных мест Присаянья. Он был здоровым, сильным, по-спортивному поджарым и подтянутым человеком. По нему сходили с ума многие женщины, кроме одной, Альвины, его собственной жены.
Виталий вздохнул. Ее стремительный отъезд выбил его из колеи. И хотя последние месяц или два они почти не разговаривали, он до сих пор не мог прийти в себя после того жестокого, пропитанного ненавистью письма, которое она оставила в своей комнате.
Впрочем, оно было до пошлого банальным это письмо. Тысячи и тысячи не сумевших найти свое место в жизни женщин обвиняют собственных мужей в том, что те сломали им жизнь, морально искалечили, надругались над светлыми чувствами и мечтами… Альвина ничего нового в этот список не добавила. И все же Морозов воспринимал эти обвинения как горькие и несправедливые. Двадцать лет назад она бросила ради него первого мужа, молодого, подающего надежды, но крепко пьющего режиссера одного из ведущих московских театров. Они приехали сюда в глухую тайгу с одним чемоданом на двоих. Виталий — новоиспеченный инженер, выпускник МВТУ имени Баумана, и Альвина, самая красивая молодая актриса Москвы, успевшая сыграть несколько ролей на сцене, но уже замеченная и расхваленная прессой.
Он горел желанием построить уникальный по своей сути промышленный гигант и город, она мечтала создать собственный театр. И оба достигли своей цели. Только, Морозов, в конце концов, стал генеральным директором своего детища, а его жена так и осталась режиссером народного театра, неплохо слепленного, но все же самодеятельного. Его известность не выходила за пределы маленького городка, потому что во времена социализма его жители, как бы талантливы они не были, не имели права показывать свое искусство даже на краевых фестивалях художественной самодеятельности.
И все же это не мешало им, казалось, по-прежнему любить друг друга. Морозовы были на удивление красивой парой. Ими восхищались, но им и завидовали. Рождались и расползались грязные слухи, и столь же стремительно умирали. Смерть первого ребенка, трехлетнего Миши, заболевшего воспалением легких в продуваемом ветрами и промерзавшем насквозь в лютые сибирские морозы дощатом бараке, не оттолкнула их друг от друга, но сделала их чувства более нежными и щадящими, что ли. Через четыре года они переехали в свою первую благоустроенную квартиру, и тогда родилась Катя…
Но Виталий всегда хотел сына. И долго упрашивал Альвину родить еще одного ребенка. Но она упиралась, придумывала абсолютно дурацкие отговорки, то она боялась растолстеть после родов, то вдруг вздумала поставить новый спектакль модернистского толка, где действие происходило как бы в двух плоскостях. В первой шла обычная, ничем не примечательная жизнь, на второй та, которая рождалась в фантазиях героев. Требовалось совместить живую игру актеров и теневой театр. Но задача оказалась непосильной, спектакль провалился. Альвина два месяца провела в депрессии, и всем, и повсюду весьма
