И только сознание, что мы все-таки живы, как-то успокаивало – в конце концов, мы честно выполнили свой долг, и не наша вина, что время и скорость сыграли с нами такую злую шутку. Но когда мы вернемся домой, мы все-таки сделаем доброе дело для наших людей – потомков наших родных и близких: они узнают о путешествии на сверхсветовых скоростях, они получат наши расчеты, и для них откроются другие галактики и другие Черные мешки.
– Я вот о чем думаю, малыш, – задумчиво произнес командир. – Когда-то на уроках истории я изучал происхождение нашего языка. Ученые установили, что развитие языка шло от отрывистости к плавности, музыкальности и от длинных слов к усеченным, более коротким. Тебе не кажется, что в связи с этим…
Оор умолк и испытующе посмотрел на меня. Мы долго вглядывались в глаза друг другу, и я как-то сразу уловил ход рассуждений командира.
– Вы думаете?…
– Да, боюсь, что это именно так. Световой парадокс времени как бы движет время, а сверхсветовой, возможно, задерживает. Ведь язык, на котором нам сообщили о Черном мешке, как раз такой, какой был еще до того, как мы улетели в экспедицию.
– Не может быть! – запротестовал я. – А новые приемы связи?
– Кажется, они стары, малыш. Может быть, это всего лишь обыкновенная связь. Но, усиленная потоками кварковых обломков, она звучит громче и чаще. Это возможный вариант, а, малыш?
Конечно, все это могло быть – ведь чего не бывает в глубинах Вселенной!
– Но послушайте, Оор, откуда в то время они могли знать о Черном мешке?
– Если знал я, знали и другие. Вспомни, что он отмечен во всех космонавигаторских картах. И если нам не разрешалось приближаться к нему, то как раз потому, что и ученые прошлого боялись взрыва неведомого небесного тела. Оно не взрывалось, прогнозы ученых не оправдывались. Вполне понятно, что такие прогнозы попросту забывались. И разве не может быть так – мы наткнулись на заблудившуюся в космосе радиоволну. На ту волну, которая была подана задолго до нашего рождения. Ведь она летит всего лишь со скоростью света. А мы мчались во много раз быстрей. Вот чего я боюсь. Потому что если это так, то наши с тобой сигналы могут быть не приняты. А если они и приняты, то не расшифрованы. Ведь если мы перескочили во временной парадокс с отрицательным знаком, с минусом, и мчались назад, на нашей планете еще не могут принимать те сигналы, которые ты им передал. Но допустим, – сказал он, останавливая меня жестом, – допустим, что они приняли эти сигналы и даже расшифровали их – уже в те далекие времена у наших ученых были хорошие головы. Что произойдет тогда?
Я молчал. Да и что сказать? Ведь каждому понятно, что, если мы действительно улетели в прошлое и если наши сигналы получили и расшифровали ученые наших планет, они все равно ничего не смогут поделать – у них еще нет техники, которая могла бы защитить от предполагаемого взрыва Черного мешка. Это было еще страшней – знать, что тебе грозит опасность, и не иметь ни сил, ни средств предотвратить ее. Обреченность – вот что самое ужасное!
Мы долго молчали, пока командир не решил:
– Мы не знаем, куда мы вылетели – в прошлое или в будущее. Но будущему, так или иначе, мы передали свои сигналы об опасности. Давай дадим информацию прошлому – настраивай обычные рации, которыми мы пользуемся для связи с нашими цивилизациями.
Мы снова взялись за работу, давая сигналы и старыми, и новыми методами. А во время работы, как известно, для печальных мыслей не остается времени.
Никто не мог нам помочь, ибо еще никто не знал, как поведет себя время на тех скоростях, которые испытали мы. Мы сообщили загадку, и теперь кто-то должен ее разгадать.
Вот почему командир предложил:
– Пора выводить из анабиоза наш экипаж. Пусть работают.
Но я не успел выполнить этого приказа – нас подхватила неведомая сила, смяла и разбросала по рубке. Корабль теперь явно не управлялся, хотя двигатели все еще работали. В смотровых линзах творилось нечто невообразимое. Крутились смерчи и вихри, свет, обыкновенный белый свет, перемежался с черным светом, с багровым и еще каким-то невероятным светом. Мы то теряли сознание, то вновь на какое-то мгновение приходили в себя.
Трудно сказать, сколько времени продолжался этот невообразимый ералаш, но, когда мы окончательно обессилели, командир добрался до меня, и мы, преодолевая беспорядочное вращение и несусветные броски нашего корабля, кое-как добрались вместе до кладовой.
Мы страдали от голода и жажды, нас кружило и бросало. Сознание постоянно отключалось, на тело наваливались то гигантские силы перегрузок, то, наоборот, невесомость.
Именно невесомость беспокоила нас больше всего, потому что лампочки на пульте управления, которые мы видели издалека, постепенно меркли – двигатели прекращали работу. Почему? Мы не знали. Нас волокла по Вселенной гигантская сила, и мы не в состоянии были с ней бороться…
После того как двигатели окончательно отключились, корабль еще какое-то время швыряло и бросало, но постепенно его полет более или менее стабилизировался. Было такое чувство, словно он стал щепкой, которая наконец попала на стрежень потока, и его несло, не задерживая и не переворачивая.
Несколько недель, а может быть, и месяцев мы просто отдыхали и спали: нам нужно было восстановить силы и прежде всего запас нейронов – нервные клетки пришли в полный упадок. Потом мы восстанавливали поврежденные во время катастрофы системы внутрикорабельных связей и, только получив информацию, начали разбираться в том, что с нами произошло.
О главном мы догадались еще раньше – кварковая звезда все-таки взорвалась, и нас, как песчинку, поглотил поток раскаленных продуктов взрыва. По-видимому, благодаря работающим двигателям мы не раз переходили световой барьер, а потом, когда последний двигатель прекратил свою деятельность, возвращались к обычным скоростям – ведь на пути потока сверхсветовой энергии постоянно встречались уже обычные фотонные потоки. Они образовались в результате взрывов обычных планет и звезд. И эти потоки гасили немыслимую скорость. Но корабль лишился главного – энергии.
Теоретически это не могло случиться, потому что после путешествия в Черном мешке запас расщепляющегося атомного топлива у нас был огромен. После выхода из него – тем более. А между тем энергия исчезала. Кое-что поставляли аварийные солнечные, вернее, фотонные батареи, питающиеся от обшивки корабля, но их работы было недостаточно; кроме того, она нарушалась сопровождавшими корабль «останками» Черного мешка и тех планет и звезд, которые взрывались и распадались на пути чудовищного потока разложенной предматерии. Только изредка сквозь мерцание разноцветного света пробивались лучи какой-нибудь заблудшей звезды-солнца, которые едва достигали солнечных батарей, и они лениво впрыскивали в наш корабль крохотную порцию энергии.
Я уже говорил, что человек привыкает ко всему, его организм тоже приспосабливается к самым невероятным условиям. Так случилось и с нами. Мы постепенно приходили в себя. И самой страшной мыслью была мысль о наших товарищах, о возможности возвращения их к жизни. Ведь если корабль лишился энергии, автономные атомные автоматы не могут включить систему восстановления, систему возврата из состояния обезвоженного анабиоза.
Сознание, что рядом лежат товарищи, которые могли бы жить, мучило нас. Мы напрягали последние силы, чтобы разобраться в создавшейся обстановке, придумать что-нибудь, чтобы спасти товарищей.
Обстановка складывалась ужасающая. Командир пытался установить причины исчезновения ядерного горючего на корабле. Все чаще передавал он мне часть расчетов, даже не объясняя, для чего они нужны. Просто я при нем выполнял роль простейшей вычислительной машины – делал то, что скажут, но не думал, для чего это нужно. Хотя постепенно во мне тоже накапливался запас информации и я стал мыслить в том же направлении, что и командир.
В конце концов Оор сумел справиться с необыкновенно сложной задачей. Но это его не обрадовало. Он хмуро сказал мне:
– Малыш, я ничего не хочу скрывать от тебя. Дела наши плохи. Я бы даже сказал, что очень плохи.
Я спросил:
– Безнадежно?
– В мире нет ничего безнадежного и неизменного. Все изменяется. Возможно, изменится обстановка и
