четырьмя вершинами.
— Мы найдем и долину, и четыре вершины, — Елена Ивановна сдержанно улыбается. — Вернее… Мы можем найти. Это зависит от нас. Он промолчал.
— Но и здесь, на берегу Сейдозера, есть вход, через который можно попасть в Шамбалу.
— Я знаю это…
«Только он проходит через подземные лабиринты», — подумала она и сказала:
— Ты там, перед каменным лотосом почувствовал…
— Да! — поспешно перебил он.
«Но тебя… Нет, правильнее сказать — нас… Нас под землей не пропустят, задержат. Во всяком случае, пока. Или ДРУГИЕ заберут к себе».
— Мы найдем дорогу в Шамбалу! — страсть, воля, непоколебимость были в его голосе. — Дорогу под небом и солнцем.
— Может быть…
Глава 3
АНГЛИЯ, ГАСТБОРН, СЕНТЯБРЬ 1918 ГОДА
Тюрьма в этом маленьком городке на берегу пролива Ла-Манш была построена в средние века для знатных узников, включая членов королевской семьи (там тоже случались преступники, особенно во времена смут и дворцовых переворотов), и представляла собой по внешнему виду маленький замок, обнесенный высокими крепостными стенами со сторожевыми башнями на углах. Южная стена обрывалась прямо в море, и узник просторной холодной камеры № 12 слышал, особенно по ночам, как там, на воле, внизу, размеренно и неустанно бьются волны, накатываясь на неприступную каменную преграду, — шум моря долетал через маленькое окно под самым потолком, с разбитыми стеклами, без решетки; добраться до него по стене в пять метров было совершенно невозможно.
Пошел третий год заточения, и узник одиночной камеры начал замечать в себе странные, пугающие перемены: ярость, бешенство, неистовая жажда свободы — сейчас, немедленно! — которые обуревали его в первые дни и месяцы, незаметно сменились апатией и полным безразличием к своей судьбе: ничего не хотелось… Так бы и лежать на своем жестком ложе, состоящем из деревянного топчана, войлочного матраца и ветхого, захватанного по краям, одеяла: лежать на спине, закрыв глаза, слушать глухой мерный шум морских волн и… Что «и»? Мечтать? Грезить? Вспоминать минувшее?
Иногда он вяло думал: «Мне сорок шесть лет. Собственно, жизнь прожита, лучшие годы позади. Можно, конечно, написать мемуары. Есть что вспомнить. Но зачем? И потом… Мемуары — любые — это тщеславие».
Он закрывал глаза. Где-то там, вне его жизни, шумело море, ко всему безразличное. Нет, определенно все, что происходило за тюремными стенами, не интересовало узника двенадцатой камеры. Он уже давно отказался от газет, которые в первые месяцы заточения жадно читал. Теперь, если тюремщики предлагали ему свежие номера «Таймс» или «Еженедельного обозрения», он брезгливо отвергал их, говоря, впрочем, без всякого раздражения:
— Не надо. Все это суета сует и чушь. Лучше отведите меня в библиотеку. Выберу какой-нибудь роман из жизни «рыцарей круглого стола» короля Артура.
Надо сказать, что в тюрьме Гастборна были вполне приличные условия: администрация, охрана и узники — всего здесь было пятнадцать камер-одиночек и две общие (которые уже многие десятилетия пустовали) — питались из общего котла; прогулки, библиотека, цветник и огород — если есть желание потрудиться на земле, свободное посещение родственниками и друзьями (к обитателю камеры № 12 никто никогда не приходил); единственное неудобство — собачий холод в каменных склепах.
В этой тюрьме с середины прошлого века содержались те, кто был осужден королевским судом Великобритании за политические преступления. В сентябре 1918 года здесь находились всего шестеро заключенных, а обслуживали их, включая администрацию и охрану, сорок восемь человек. И поэтому своих узников они «любили»: не будет их — не станет работы.
Однажды под вечер — была середина сентября 1918 года, под крепостной стеной глухо, но мощно рокотал осенний шторм — в замочной скважине загремел ключ, дверь камеры, скрипя петлями, открылась, и перед жильцом темницы, лежавшем на своем топчане, предстали двое: знакомый охранник, толстый и ленивый, похожий на одетого в мужской костюм медведя, и некто в длинном черном плаще и широкополой, тоже черной, шляпе.
— К вам посетитель, — сказал охранник.
— Вот как? — произнес заключенный без всякого интереса и не меняя позы (он лежал на спине, положив руки под голову).
Молчание. Некто в плаще, сняв шляпу, деловито прошелся по камере, зачем-то стукнул несколько раз по стене с окном на волю костлявыми, сжатыми в кулак пальцами и, повернувшись к охраннику, сказал глуховатым голосом — вежливо, но холодно и надменно:
— Оставьте нас, пожалуйста, одних, — в его английском присутствовал явный акцент.
«Немец, — подумал узник. — Или австрияк».
Охранник щелкнул выключателем, и когда под потолком загорелась тусклая электрическая лампочка, вышел. За окном смеркалось.
Дверь, ржаво проскрипев петлями, закрылась.
Незваный и неожиданный гость взял табурет, стоявший у грубого деревянного стола с множеством вырезанных на нем имен и изречений (над одним из них обитатель камеры часто размышлял, пытаясь разгадать тайный глубинный смысл этих шести слов «кто много теряет, тот много находит», и не мог докопаться до него), незнакомец поставил табурет рядом с топчаном, прочно сел, широко расставив ноги; под полами плаща обозначились худые колени.
— Здравствуйте, господин Линкольн, — сказал вечерний гость.
Поскольку ответа на приветствие не последовало, некто в плаще спросил:
— Может быть, вам предпочтительнее другое обращение — господин Требич?
Сердце узника забилось чаще.
— Кто вы? — жилец камеры № 12 повернулся, чтобы лучше видеть странного визитера.
На худом аскетическом лице с впалыми щеками напряжением и волей мерцали жгучие, притягивавшие к себе глаза.
— Я послан к вам господином Николаи.
— Как? — заключенный уже сидел на своем топчане. — Вальтером Николаи?
— Именно так.
— Но почему я должен вам верить? Гость усмехнулся:
— Хотите — верьте. Хотите — нет. Но чтобы развеять ваши сомнения, напомню один эпизод из вашего бурного прошлого. Двенадцатый год, София. Вы в тюрьме. Открывается дверь камеры, в которую вас заточили болгарские власти, заподозрив в том, что вы работаете не только на них, но и на Турцию, то есть они увидели в вас двойного агента, — некто в плаще скупо улыбнулся. — Что, скорее всего, соответствовало действительности. Не так ли, господин Требич-Линкольн? — Ответа не последовало. — Словом, картина такая: открывается дверь вашей камеры, и в ней появляется господин Николаи собственной персоной. Вы беседуете, вам делается некое предложение. Вы его принимаете. И через несколько дней выходите на свободу. Мой друг Вальтер просил напомнить такую деталь: он принес вам передачу — бутылка анисовой водки, ветчина, еще что-то. И яблоки. Они были сладкими, сочными, но очень крепкими, уж такой сорт. Вы попробовали одно и сказали: «Не угрызу. Зубы…»
— Верно! — нетерпеливо перебил господин Требич-Линкольн. — Я у этих вонючих болгар маялся цингой. Отвратительное питание, не хватало витаминов. А зубы вообще моя вечная проблема, — предчувствие возможной свободы обуяло узника.
— Но… Кто вы? Что вам от меня нужно?
— Разрешите представиться: генерал-лейтенант Фридрих фон Остертаг, военный атташе германского посольства здесь, в Великобритании.
— И…— сердце билось часто и сильно. От недавней апатии и безразличия к собственной судьбе у заключенного не осталось и следа. — И… что же дальше?
— Вы уже наверняка догадались, господин Требич-Линкольн… Или вы предпочитаете какую-то одну