Арендованный «ровер» отвез их за станцию Юстон, в квартал узких улочек, где раньше находились пошедшие под снос дома. Теперь в уцелевших сарайчиках обитали старьевщики, хранившие здесь свое барахло, лошадники, механики, скульпторы, скупщики цветного металла. Несмотря на предзакатное тепло, над кварталом висела атмосфера уныния. Когда они проезжали под железнодорожным мостом к квадратной, окруженной сараями и кирпичными конюшнями забетонированной площадке с торчащей посередине колонкой, со всех сторон до Мэри доносились стук молотков, дребезжание стекла и жужжание пил, пахло конским навозом, древесной стружкой, горячим металлом и жженой резиной. На площадке вокруг колонки толпились грязные ребятишки. Дети эти могли принадлежать к любому из прошедших или грядущих столетий. Они с подозрением поглядывали на «ровер», остановившийся рядом с фургонами, выкрашенными в серебристый цвет. Лишь пара кибиток были традиционного типа, на конской тяге. Они были украшены сложным желтым, красным, голубым и зеленым орнаментом, напоминающим тот, которым в Северной Африке или Афганистане расписывают грузовики. Лошадей, однако, не было видно. Вместо них поодаль лежали груды поломанных автомобилей, тщательно разобранных на детали, которые еще могут пригодиться, и бесполезные части, которые будут сданы как металлолом. Оставив нервного водителя в «ровере», Мэри и Хелен медленно пошли мимо пялящихся на них детишек к кибиткам. Когда они приблизились, в окнах и дверях кибиток появились другие лица, не менее грязные, чем лица детей. В глазах не было никакого любопытства. Из старой раскрашенной кибитки вышел какой-то человек и мягко спросил:
— Чем можем быть вам полезны, барышни?
Его вкрадчивый тон, темные красивые глаза, грязная, отливающая золотом кожа внушали беспокойство. Его запах напоминал запах только что открывшейся ярмарки с аттракционами. А еще от него пахло табаком, потому что, если выдавалась такая возможность, он курил сигары, хотя сейчас держал в пальцах тоненькую самокрутку.
— Мы пришли к Джоко Бейнсу, — ответила Хелен, посмотрев на него недружелюбно, почти с вызовом. Мужчина ей не нравился. — Он ждет нас.
— Джоко! Джоко! — позвал он и, сунув сигаретку в рот, сел на ступеньках и с одобрительным видом поглядел на гостий. — Отличные фигурки! Вы сестры, девочки?
— Большое спасибо за помощь. — Хелен помахала человеку, лицо которого появилось в окне самого большого из фургонов.
Она провела мать вперед по тонкому слою мусора конфетных оберток, газет и журналов. Уже давно Мэри не сталкивалась с такой бедностью и теперь удивилась тому, что местный совет никак с этим не борется. Источая запах горелого масла и металла, с жестоким грохотом над головами промчался поезд, оставляя за собой след копоти, медленно оседающий на развешанном для сушки белье. Залаяла собака.
Вытерев лицо, Джоко Бейнс открыл двери своего фургона и пригласил их внутрь, где оказалось прохладно и чисто и где все вещи были аккуратно расставлены по местам и даже стоял маленький кувшинчик с олеандром, иван-чаем, васильками и маргаритками — полевыми цветами, явно собранными на железнодорожной насыпи. На полке над встроенной кушеткой был маленький телевизор, по которому при отключенном звуке шла «Улица Коронации». На стенах были развешаны картинки в рамках — «Претворение воды в вино», «Чудесное насыщение пяти тысяч человек», «Воскрешение Лазаря», а также лозунги: «Благослови сей дом», «Дом, милый дом» и «Что значат эти камни?», все заляпанные, словно купленные по дешевке у какого-нибудь старьевщика. Пахло чем-то жареным, сладким холборнским табаком и нафталином. Бледное, изнуренное лицо Джоко Бейнса было так же потерто временем, как и его фургон. У него были короткие, по-военному постриженные, каштановые с проседью волосы, серая кожа, зеленые глаза. Одет он был в голубую рубашку без воротника, серые фланелевые брюки с синими подтяжками, ботинки на деревянной подошве со шнуровкой. При этом он был таким щуплым, что вся эта одежда казалась ему велика. В его лондонском произношении чувствовался легкий северный акцент.
— Вас, мисс, я знаю, — сказал он, обращаясь к Хелен. — Но вот эту барышню не видел уже очень- очень давно! — Он подмигнул Мэри: — Чашечку чая, милая?
Они с удовольствием приняли его гостеприимство, и тогда, насвистывая отрывки популярных итальянских опер, он наполнил чайник водой и поставил на газовую плитку.
— Вы все еще живете в Лондоне? Все еще вдвоем?
— Я живу в Бейсуотере, — ответила Хелен, усаживаясь на кушетку, обтянутую искусственной кожей. — Помните? А мама живет в Хаммерсмите, у Шепердз-Буш-роуд.
— Я тоже жил на Шепердз-Буш, пока нас не перегнали сюда. Я ведь не всегда был кочевником. Я был докером. Перед войной жил в Лаймхаузе, тогда там был настоящий чайнатаун. Они очень вежливые и чистоплотные люди, эти китайцы, в целом, конечно, хотя я никогда с ними особенно не сближался. Я тогда ходил в анархистах. Кейбл-стрит и все такое прочее. Мы здорово повоевали с фашистами, но теперь все опять повторяется. Правда, похоже, так плохо уже не будет. На Порленд-роуд, за Холланд-Парк-авеню, недалеко от тех мест, где я раньше жил, остался еще кое-кто из старой гвардии Арнольда Лиза. Вы когда- нибудь встречали его или миссис Лиз? Это тот тип, который назвал Мосли кошерным фашистом. Сам-то я не еврей, хотя многие так думают. И папа, и мама у меня были оседлые цыгане. Я потом много лет кочевал, но состарился для такой жизни, да и в пенсии мне не отказано. Я любил доки. А ты бывала в доках в то время, когда там кипела жизнь, милая?
Боясь перебить сумбурный поток его речи, Мэри покачала головой. Оглянулась, нет ли где фотографий. Нет ни одной.
— А ты сама помнишь что-нибудь о том, что с тобой приключилось? — внезапно поворачивается он к вскипевшему чайнику.
К своему собственному удивлению, словно опять очутившись в Стране грез, Мэри отвечает ему с готовностью, как заученный текст:
— Я видела, как обваливается черная лестница. Я прижала Хелен к себе и почувствовала, что огонь ожог мою кожу, но сильной боли не было. И не могла поверить, что меня задело огнем. Я думала о том, где Патрик, что с ним. Потом я оступилась и упала, а пятнадцать лет спустя проснулась.
Выслушав все это, Джоко Бейнс наливает воду в коричневый заварной чайник.
— Да, милая, огонь не причинил тебе никакого вреда. Мы называли тебя нашим ангелочком. Ты хранила нас до самого конца Блица. До самого конца войны. Наверное, Лондон стареет, бредит и видит галлюцинации. Понимаешь, что я имею в виду? Город как бы впадает в маразм: недавнее прошлое помнит обрывочно, а детство — отчетливо. В конце концов, две тысячи лет — это возраст.
Джоко Бейнс снимает чашки с крючков. Понимают ли эти женщины, насколько взволновал его их приход?
— Я часто говорил о том, что случилось. Все мы об этом говорили, но большинство наших парней из пожарной службы погибли год спустя, во время бомбежки в районе Холборнского виадука. — Он ставит чашки на блюдца. — Знаете, я скучаю по кораблям. Я не против перемен. Но я скучаю по кораблям. И хотя я сам не кокни, но испытываю то же самое, что и они. Большую часть своей жизни, с двадцать восьмого года, я проработал в доках. Уволили меня в сороковых, отдав мое место молодому пареньку, который только что демобилизовался из армии. Но сдаваться нельзя. И вот я потратил все свои сбережения, купил себе фургончик и пони и принялся колесить по стране, перебиваясь самыми разными заработками. Стал бродячим лудильщиком, как отец. Мастером стал, мог чинить все, что душе угодно. А потом я вернулся в Лондон и осел вот здесь.
В окно Мэри видит грязных детей, катающих туда-сюда по бетону старые резиновые покрышки, подобранные на соседней свалке, видит их матерей, преждевременно состарившихся от развешивания белья, которое никогда не выстирать дочиста.
— Вы, наверное, думаете, что они сделают что-нибудь.
— Они хотят, чтобы мы убрались отсюда. Мы, видите ли, кур крадем и драки устраиваем. Вот что они думают. И еще боятся, что мы сглазим кого-нибудь. — Усмехнувшись, Джоко Бейнс аккуратно разливает чай по трем чашкам. — Молока? Сахару?
— Вы были в пожарной службе до конца войны, мистер Бейнс? — спрашивает Хелен, принимая из его
