чувствую, что сама должна придерживаться прежних, и умоляю вас — позвольте мне остаться им верной!
Эта речь, из которой я привожу только то, что особенно врезалось мне в память, длилась достаточно долго, чтобы я мог проникнуться ею и подготовить ответ. Я еще был во власти размышлений, занимавших меня всю ночь, и упреки Теофеи не только не обижали меня, ее чувства и намерения не только меня не огорчали, а, наоборот, я был в восторге, что так подтверждаются мои догадки. Поэтому мнение, которое начало складываться у меня о ней, и радость, охватившая меня, только разгорались, пока я ее слушал, и если она хоть немного следила за мною, то не могла не заметить, что каждое слово, слетающее с ее уст, я встречаю с радостью и одобрением. Отвечая ей, я, однако, сдерживался, чтобы не придать окончанию нашей задушевной беседы оттенок какого-то легкомыслия или излишней пылкости.
— Любезная Теофея! — воскликнул я в избытке чувств, — вы устыдили меня своими упреками, которых, не скрою, еще вчера я никак не ожидал, но наша встреча зародила во мне некоторое сомнение в моей правоте, и я пришел сюда готовый признать свою вину. Если вы спросите, почему я оказался виноватым, то скажу, что никак не мог предположить то, что сейчас услыхал с таким восторгом и что мне казалось бы невероятным, не будь тому столь убедительных доказательств. Я ставлю себе в упрек, что до сего времени скорее восхищался вами, чем вас уважал. Подумайте только: когда знаешь, что вкус к добродетели весьма редко встречается в странах, наиболее облагодетельствованных небесами, когда сам чувствуешь, как трудно блюсти ее, легко ли поверить, что в самой Турции молодая особа вашего возраста, едва лишь вышедшая из сераля, не только по рассудку, но и по склонности вдруг приобщается к самой возвышенной нравственности? Что я сказал, что сделал, чтобы вдохновить вас на нее? Разве несколько случайных замечаний о европейских обычаях могли зародить в вашем сердце столь благие устремления? Нет, нет, вы обязаны этим лишь себе самой, и ваше воспитание, которое сковывало эти устремления силою привычки, — не что иное, как невзгоды судьбы, за которые вас никак нельзя осуждать.
— Я хочу заключить из этого, — продолжал я все так же сдержанно, — что вы были бы в равной мере несправедливы и в том случае, если бы обиделись на меня за намерения по отношению к вам, ибо я никак не мог сразу же догадаться о ваших чувствах, и в том случае, если бы полагали, что кто-то вправе, ссылаясь на прошлое, отказать вам в уважении, которое вы заслужите своими чувствами и соответствующим поведением. Оставьте мысли об отъезде; вы молоды и неопытны в житейских делах, а потому путешествие не сулит вам ничего хорошего. Добродетель, о которой в Европе имеют столь высокие представления, на деле претворяется там не лучше, чем в Турции. Страсти и пороки вы встретите всюду, где живут люди. Но если вы хоть немного доверяете мне, положитесь на мои чувства; теперь они совсем переменились и могут отныне внушать мне лишь пламенное желание совершенствовать ваш духовный мир. Дом мой будет святилищем; следуя моему примеру, слуги станут глубоко чтить вас. Опорой вам будет моя верная дружба, а если высказанные мною мысли вам по душе, вы, быть может, извлечете из моих советов еще кое-какую пользу.
Она смотрела на меня так задумчиво, что я тщетно пытался прочесть в ее глазах, удовлетворил ли ее мой ответ. Ее молчание наводило меня на тревожную мысль, что у нее, пожалуй, остались сомнения в моей искренности и что, став однажды свидетельницей моей слабости, она уже не решается положиться на меня. В действительности же все ее опасения относились к ней самой.
— Ведь трудно допустить, — сказала она после долгого молчания, — что при ваших взглядах на добродетель вы можете не презирать женщину, зная все ее прошлое. Я сама призналась вам в нем и не раскаиваюсь в этом; я должна была так поступить, ибо вы близко к сердцу приняли мои невзгоды. Но именно эта откровенность и велит мне удалиться от вас, как и от всех, кто имеет основание попрекнуть меня моим позором.
Слова эти лишили меня самообладания. Я прервал ее и уже не мог больше сдерживаться. Жалобы мои были, как видно, трогательны, а рассуждения — убедительны, ибо Теофее пришлось признать, что чем больше я ценю добродетель, тем более должен восхищаться чувствами, владеющими ею. Я растолковал ей, что, с точки зрения истинной мудрости, порицания заслуживают лишь сознательные прегрешения, а то, что она называет своими падениями, нельзя считать сознательными проступками, ибо тогда следовало бы предположить, что ей уже было известно то, что в действительности она узнала случайно, из разговора со мною в серале. Наконец, я обещал ей и неизменное уважение, и бескорыстную помощь для завершения дела, столь счастливо начатого мною; я поклялся страшной клятвой, что все стерплю: пусть она не только покинет, но будет ненавидеть и презирать меня, если я нарушу условия, которые ей угодно будет мне поставить. И, дабы рассеять какие-либо сомнения, я тут же наметил точный план, все пункты коего предоставил на ее усмотрение.
— Вы будете жить в этом доме и заведете здесь такие порядки, какие сочтете нужными, — сказал я. — Я стану приезжать к вам не иначе как с вашего согласия. Вы будете принимать здесь только людей, которые вам по душе. Я позабочусь, чтобы у вас было все нужное для работы или развлечений. Идя навстречу вашему желанию совершенствовать ум и сердце, я обучу вас родному моему языку; он окажется вам весьма полезен, так как позволит познакомиться со множеством превосходных книг. Вы будете иметь возможность, соответственно вашим вкусам, отказываться от некоторых моих предложений или что-то добавлять к ним, и уверяю вас, все, что может доставить вам удовольствие, будет исполнено.
Я не задумывался о том, чем объясняется пыл, с каким я предлагаю все это, и Теофея тоже не задавала себе такого вопроса. Чистосердечия моего показалось ей достаточно, чтобы уступить моим настояниям. Она сказала, что чересчур многим обязана моей щедрости и что, упрямо отвергая мои благодеяния, она стала бы недостойной их, а потому она принимает мои предложения, чрезвычайно приятные для нее, если я буду в точности осуществлять их. Не знаю, как у меня достало сил сдержать порыв, толкавший меня броситься на колени у ее ложа, чтобы благодарить ее за это согласие, как за величайшую милость.
— Приступим к делу тотчас же, — сказал я, едва сдерживая свою радость, — и со временем вы признаете, что я достоин вашего доверия.
Намерения мои были искренни. Я расстался с нею, не решившись даже поцеловать ее ручку, хоть ручка эта, прелестнейшая в мире, неоднократно влекла меня к себе, когда Теофея сопровождала свои слова жестами. Я собирался немедленно вернуться в Константинополь, чтобы приобрести все, что могло бы скрасить ее уединение, и чтобы дать ей время занять в доме соответствующее положение и установить в нем порядок по своему вкусу. На этот счет я отдал надлежащие указания приставленным к ней немногочисленным слугам. Бема, которую я вызвал, чтобы отдать эти распоряжения в присутствии Теофеи, попросила у меня позволения переговорить со мною наедине, и то, о чем она мне поведала, привело меня в крайнее удивление. Она сказала, что независимость и даже власть, которые я предоставляю ее хозяйке, свидетельствуют о том, что мне не знакомы повадки ее соотечественниц; опыт, приобретенный ею в нескольких сералях, позволяет ей прийти своими советами на помощь чужестранцу; по положению своему она обязана быть мне преданной, а потому она не может скрыть от меня, что от столь юной и красивой наложницы, как Теофея, я должен ожидать всевозможных каверз; словом, мне не стоит полагаться на благонравие девушки, если я предоставлю ей неограниченную власть в доме, вместо того, чтобы поручить руководство ею какой-нибудь преданной невольнице; так поступают все без исключения турецкие вельможи, и если я считаю ее пригодной для подобного рода службы, то она обещает мне такое рвение и бдительность, что я ни в коем случае не раскаюсь в своем доверии к ней.
Хотя я и не заметил у этой невольницы особого ума и поэтому не надеялся на какую-либо необыкновенную помощь с ее стороны, а вдобавок был о Теофее такого мнения, что не считал нужным держать при ней неусыпного стража, я все же решил принять к сведению преподанный мне совет, памятуя, что некоторая осторожность никогда не повредит.
— Я не руководствуюсь взглядами, существующими в вашей стране, — сказал я Беме, — и заявляю вам к тому же, что не обладаю в отношении Теофеи никакими правами, которые позволяли бы мне что-либо приказывать ей. Но, если вы обещаете хранить тайну, я охотно поручу вам следить за ее поведением. Награда будет соответствовать вашим услугам и в особенности, — добавил я, — вашему благоразумию, ибо я решительно требую, чтобы Теофея ни в коем случае не догадалась о поручении, которое я вам даю.
Ответ мой несколько обрадовал Бему. Радость ее, быть может, показалась бы мне подозрительной, если бы лица, уступившие ее мне, так горячо не расхваливали и осторожность ее, и преданность. Впрочем, поручение, которое я давал ей, было столь просто, что отнюдь не требовало из ряда вон выходящих качеств.
