приговор, расхищать имущество осужденного, и вот уже люди, воспользовавшись этим обычаем, растаскивают наши вещи. Тревога моя достигла такой степени, что я, не имея сил скрыть, кто я такая, стала, трепеща, умолять какую-то турчанку сжалиться над несчастной дочкой грека, приговоренного к смертной казни. Она приподняла на мне чадру, чтобы взглянуть мне в лицо; горе мое, по-видимому, тронуло ее, и она, с согласия мужа, увела меня в свой дом. Оба они дорого взяли с меня за эту услугу. От ужаса, который владел мною, я значительно переоценивала их благодеяние. Я доверила им свою судьбу и, когда они обещали позаботиться обо мне, вообразила, что обязана им жизнью. Все же у меня, как и у окружающих, еще оставалась надежда, основанная на решении судьи отсрочить казнь. Но несколько дней спустя хозяева сказали мне, что приговор, вынесенный отцу, приведен в исполнение.
Оказавшись в городе, где у меня совсем не было знакомых, пятнадцатилетней девушкой, неопытной и подавленной унизительным несчастьем, я поначалу думала, что обречена до конца жизни на нищету и невзгоды. В то же время, сознавая свое отчаянное положение, я стала размышлять о своих юных годах, дабы решить, как мне вести себя в будущем. Из всего, что мне помнилось, я могла установить лишь два начала, на коих зиждилось мое воспитание: первое из них побуждало меня считать мужчин единственным источником благосостояния и счастья женщин; второе учило, что путем угождения, покорности, ласк мы можем в какой-то степени властвовать над мужчинами, в свою очередь, подчинять их себе и добиваться от них всего, что нам требуется для счастья. Хотя намерения отца оставались для меня неясны, мне помнилось, что именно к богатству и изобилию были устремлены все его помыслы. Он старательно развивал мои природные данные, с тех пор как мы поселились в Константинополе, и постоянно твердил мне, что я могу достичь более высокого положения, чем большинство женщин. Он ожидал от меня куда больше выгод, чем сам мог предоставить мне. Он собирался, как человек опытный, указать мне дорогу, но преуспевать мне предстояло самостоятельно при помощи тех средств, какими я располагала, а он рассчитывал на часть тех благ, которые сулил мне. Неужели его смерть лишит меня всех преимуществ, какими, по его словам, одарила меня природа? Эта мысль все более крепла во мне те несколько дней, что я прожила в одиночестве, а потом у меня возник план, который, как я думала, позволит мне расплатиться с моими благодетелями. А именно: я решила рассказать им, к чему готовил меня отец, и сделать их преемниками его надежд. Я не сомневалась, что они, как местные жители, сразу же поймут, что именно я могу сделать и для них, и для самой себя. Мысль эта так пришлась мне по душе, что я решила немедленно переговорить с ними.
Но то, что надумала я по свойственному мне простодушию, не могло не прийти в голову людям, куда более хитрым. Привлекательное личико иностранки, оказавшейся в Константинополе без знакомых и покровителей, было единственной причиной, побудившей турчанку заняться моей участью. Она вместе с мужем уже наметила план, который намеревалась предложить мне, и в тот самый день, когда я собралась поделиться с ней видами на будущее, она решила поговорить со мною. Она стала подробно расспрашивать меня о моей семье, о том, откуда я родом, и ответы мои, по-видимому, вполне соответствовали ее намерениям. Под конец, расхвалив мою внешность, она посулила мне, что я буду счастлива сверх всех ожиданий, если соглашусь следовать ее советам и вполне доверюсь ей. Она знакома, — сказала она, — с богатым негоциантом, страстным любителем женщин, который ничего не жалеет, чтобы угодить им. Их у него десять, но даже самой красивой не сравниться со мной, и я могу быть уверена, что весь его пыл сосредоточится на мне и он сделает для моего счастья больше, чем для всех десяти остальных. Она долго распространялась о роскоши, царящей в его доме. Я не могла не верить ее рассказам, ибо они с мужем уже много лет находились у него в услужении и изо дня в день дивились благодати, которую Пророк ниспосылает этому щедрому человеку.
Она так ловко нарисовала соблазнительную картину, что легко убедила меня; к тому же я была в восторге, что, опередив меня, она тем самым меня избавляет от необходимости самой начать этот разговор. Но любовник, которого она предложила мне, лишь отчасти соответствовал моим пожеланиям. Отец всегда связывал в своих рассказах богатство с высоким положением в свете. Гордость моя была уязвлена тем, что моим господином будет всего лишь негоциант. Я высказала это своим хозяевам, но они, не соглашаясь со мною, продолжали настаивать на выгодах, которые они предлагают мне, а под конец, по-видимому, даже обиделись, что я так несговорчива. Я поняла, что все то, что они якобы предоставляют на мое усмотрение, они уже порешили между собою, а может быть, и с негоциантом, от имени коего действуют. Поэтому меня еще более возмутила их настойчивость; но я скрыла свое неудовольствие и попросила отложить окончательное решение вопроса до завтрего. Весь день я размышляла над предложением турчанки, и оно представлялось мне все отвратительнее; а ночью я приняла решение, которое вы, вероятно, объясните отчаянием, но, уверяю вас, оно было принято мною вполне обдуманно. Я беспрестанно вспоминала великие надежды отца, и это помогало мне сохранить мужество. Как только я убедилась, что хозяева мои уснули, я покинула их дом в том же виде, в каком вошла в него, и одна побрела по улицам Константинополя, намереваясь обратиться к какому-нибудь порядочному человеку, чтобы вверить ему свою судьбу. Столь неудачная затея не могла закончиться благополучно. Я поняла это на другое утро, после того, как провела ночь в великой тревоге, и за весь день тоже не встретила ничего утешительного. На улице мне попадались только простолюдины, от которых я ждала не больше помощи, чем от покинутых мною хозяев. Я без труда различала дома людей богатых, но совершенно не знала, как получить туда доступ; робость, которую я старалась в себе преодолеть, в конце концов взяла верх над моей решительностью, и я показалась себе еще более несчастной, чем в первые дни после смерти отца. Я вернулась бы в дом, откуда бежала, но у меня не было никакой надежды отыскать его. Я поняла свою неосторожность и так перепугалась, что гибель моя казалась мне неизбежной.
Однако я так же плохо представляла себе грозящие мне беды, как и блага, к коим стремилась. Я сама не понимала, чего боюсь, и, пожалуй, больше всего тревожил меня голод, уже дававший себя знать. Случай, единственный мой вожатый, привел меня на базар, где продают рабов, и я спросила, что за женщины собрались под навесом. Когда мне разъяснили, что им предназначено, я решила: вот для меня и выход из положения! Я подошла к ним и стала с краю, надеясь, что если я действительно наделена привлекательной внешностью, которую при мне столько раз расхваливали, то на меня тотчас же обратят внимание. Все мои товарки стояли с закрытыми лицами, поэтому и я сразу не открыла своего, хоть мне этого и хотелось. Тем временем настал час торга; заметив, что многим покупателям, по их требованиям, показывают женщин куда хуже меня, я не удержалась и подняла чадру. Никто не знал, что я в этой группе посторонняя, или, вернее сказать, никто не догадывался, что именно привело меня сюда. Но как только я открыла лицо — все зрители, пораженные моей юностью и красотой, обступили меня. Я слышала, как люди спрашивали друг у друга, кому я принадлежу; задавали этот вопрос и восхищенные работорговцы. Так как ответить никто не мог, решили обратиться непосредственно ко мне. Не отрицая того, что я продаюсь, я сама стала спрашивать у желавших купить меня, кто они такие? Когда узнали о столь необыкновенном случае, народу вокруг меня столпилось еще больше. Торговцы, столь же возбужденные, как и зрители, стали делать мне предложения, но я с презрением отвергала их. Нашлось несколько человек, которые в ответ на мои вопросы назвали свои имена и чины, но среди них не нашлось ни одного, ранг которого соответствовал бы моим требованиям; поэтому я отвергла все их домогательства. Изумление мужчин, любовавшихся мною, еще возросло, когда появилась торговка с кое-какой едой, а я стремительно бросилась к ней, ибо меня уже давно терзал голод. Я умоляла ее не отказать мне в помощи, в которой очень нуждаюсь. Она дала мне поесть. Я утоляла голод так неистово, что привлекла всеобщее внимание. Все были в недоумении. У одних я замечала сочувствие, у других — любопытство, и почти у всех мужчин взгляды, горевшие нежностью и вожделением. Я понимала, что они любуются мною, и это подкрепляло мое самомнение и убеждало в том, что сцена, которую они наблюдают, обернется в мою пользу.
Мне задавали бесчисленные вопросы, на которые я отказывалась отвечать, и вот в конце концов толпа расступилась, давая дорогу какому-то человеку, который, проезжая мимо базара, пожелал узнать, что именно привлекло сюда такое множество народа. Ему объяснили причину всеобщего возбуждения, и он подошел, чтобы удовлетворить свое любопытство. Хотя почтительность, с какой все относились к нему, и побуждала меня обходиться с ним благосклоннее, я все же согласилась отвечать на его вопросы лишь после того, как узнала от него самого, что он домоправитель паши Шерибера. Я справилась у него также и о личных свойствах его господина. Он ответил, что хозяин его был пашою в Египте и обладает несметными богатствами. Тогда я шепнула ему на ухо, что если, по его мнению, я могу понравиться паше, то он премного обяжет меня, представив своему господину. Мне не пришлось его упрашивать; от тут же взял меня за руку и повел к экипажу, из которого вылез, чтобы подойти ко мне. До слуха моего донеслись и сетования людей,
