наконец-то привести свои бумаги в соответствие с действительным положением вещей.
Уразумели теперь, что шила в мешке не утаишь, однако этот генерал охранки, должно быть, порядком колебался, прежде чем решился доложить правду.
Это было как подземные толчки... В недрах Кавказа клокотал вулканический огонь. Кавказ порывался сбросить с себя путы 'высочайшего милосердия' и самодержавного 'благодеяния'. Кавказская беднота, пахари, батраки, вольнодумные просветители жаждали гордой свободы! Разве не об этом возвещали и разорванные в гёрусском каземате оковы!
Наместник впился глазами в бумаги, вчитывался в каждую строку. Здесь были приведены и песни, сложенные в честь Хаджар. И не мог не подивиться его высокопревосходительство: весьма гармонично! Гляди-ка, как складно, звучно сочиняют, не хуже искушенных сочинителей, чьи томики с золоченым теснением выпало читать ему...
Но это же боевые песни, черт их возьми! - Политический смысл занимал наместника куда более художественных достоинств. - Это походные марши! Нет, верно, иноверцы, издревле шедшие на нас войной, еще не унялись! Теперь не только саблей и пулей - песней подстрекают повсеместно к бунту, распаляют гачагов. Перессорить бы надо все эти кавказские народы, народности, столкнут их лбами, и скрутить в бараний рог! А что касается Зангезура... Гм.., И там-так же, своей же рукой пусть себя и душат... Не худо бы заменить этого Белобородова кем-нибудь из верноподданных беков - тогда и сподручнее будет. А то ведь столько крови пролили - благородной, провославной, господской!
Абреков - руками абреков, гачагов - руками гачагов надо душить. Татарин пусть на татарина идет, горец пусть горца и душит, и армяне, и грузины... А тщеславных беков, князей, предводителей можно и умаслить, ублажить, чинами ли, наградами ли, пусть себе тешатся, упиваются высочайшими 'милостями' и 'благоволением'! Так-то своих - своими же бить. - Наместник, прохаживавшийся по просторному кабинету, остановился, приложил ладонь к разгоряченному челу. А Хаджар? Как быть с ней? Как ни круто обошелся ислам со слабым полом, как ни душит женщину черной чадрой, а все ж местный адат чтит и оберегает ее! Дело тут с адатом туго сплелось, корнями, и потому все одним ; махом не решить. Да, задала нам загадку эта особа, не разгадать, вот и ломай теперь голову, как это колдовство расколдовать...
И вдруг в глаза бросилась между страниц фотография женщины.
'Что такое? Никак, это и есть Хаджар?'
Под портретом была подпись: 'Орлица Кавказа'.
Это была, в сущности, фоторепродукция живописного портрета, написанного кистью неизвестного художника.
Кем же? Скорее всего, каким-нибудь тифлисским художником. Похоже, восторженная кисть уподобила смутьянку некой грузинской прелестнице-княжне. И кто знает, сколько этих фотографических копий теперь гуляет в народе... От этой мысли его высокопревосходительству стало не по себе. Ничего не скажешь, портрет был выполнен превосходно, хочешь - не хочешь, заглядишься... И, всматриваясь в черты этой женщины, генерал убеждался, что она исполнена гордости, достоинства и отважной решимости. И нетрудно было бы ее представить в седле, воинственной амазонкой, описываемой в строфе песни, которая приводилась ниже.- 'Солнце поднялось в полуденной высоте, - гласил перевод.Хаджар ханум села на коня. Волосы ее украшены самоцветами, жемчугами, Пусть тебе говорят: ай Гачаг Наби, чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!'
Главноуправляющий предположил, что неизвестный художник, конечно же, не мог писать портрет с натуры, а основывался на спасаниях знавших, видевших знаменитую героиню, окруженную ореолом славы, потому и назвал картину поэтически: 'Орлица Кавказа'. А может статься, у портретиста был невесть как раздобытый фотографический снимок... Теперь бы показать это произведение губернаторам, ткнуть бы им в нос: полюбуйтесь, мол, уже наша неприятельница и в творениях кисти воспевается! Но перво-наперво надо было представить сей из ряда вон выходящий факт крамольной живописи высочайшему вниманию, заодно с секретной и срочной, с толком составленной депешей, которую надлежало отправить в Петербург.
Глава двадцать седьмая
Аллахверди, при теперешнем переполохе властей, не мог возвращаться к гачагам прежней оживленной дорогой. Выехав за околицу села Каравинч, он свернул на глухую тропу, а потом - стал круто подниматься в гору. Время от времени он оглядывался: нет ли кого. Изредка встречавшиеся люди - селяне, пастухи - только и говорили, что о Наби и Хаджар, мол, Хаджар в каземате, в беде, сокрушались, жалели, гадали, что-то будет...
Попадались и дровосеки - рубили дровишки про запас на зиму для каземата, а также всякий кочевой люд, возвращающийся с гёрусского базара с покупками-припасами. И эти говорили о волнениях в каземате, песнях. И хотя каждый толковал на свой лад, но все были единодушны в сочувствии и гневе: как, мол, не пощадили женщину, стыд и позор царю, что с женщиной воюет...
Аллахверди слушал и мотал себе на ус, что в народе говорят, думают. Он-то знал, что именно такие вот люди - опора гачагов, и укроют, и упрячут, а врагов по ложному следу пустят, приветом-ответом умаслят, заморочат голову... И хоть ходили в убогом и рваном, драном-латаном, а все ж это были народные солдаты, в тяжкий час для Наби они и ополчение, с топором-дубьем, заслон и защита, отпор царским воякам, да, эта голытьба в мохнатых папахах, пахари, дровосеки, угольщики, нукеры, служанки... Если их распалить - не удержишь! С вилами, косами, дрекольем пойдут на рожон, из пушки пали в них - не дрогнут, не отступят. Пока что они живут врозь, а в случае чего - в кулак сожмутся, ощетинятся, дадут прикурить обидчику- мучителю! С таким-то вот чувством прислушивался Аллахверди к попутным разговорам. Это не просто праздная беседа, это был глас народный, суд народный, и что на душе - то и на языке.
- Власть - она пусть с мужчинами воюет, а не с бабами...
- Верно, ежели счеты сводить, так своди их с Наби, а то ведь последнее дело - против женщины...
Аллахверди на своем жеребце затаился за густым терновником, под серой скалой, навострил слух.
- Сказывают, это уловка, дескать, от Наби свои пушки обратно требует!
- Какие еще пушки, парень? - со стороны подал кто-то голос.
- Известно, какие: те, что у царского войска отбил!
- Что ж, - вступил третий недоверчивый голос,- у Наби такое уж сильное войско, что с царем ихним пушками воюет?
- Говорят, по всему Кавказу переполох, - начал четвертый важным тоном. Клянусь тебе, все они нашего зангезурского атамана себе воеводой избрали. Мы, мол, заодно с удальцами Наби хотим драться! От самого Зангезура, мол, начнем бить царево войско, и так с боем, всю Расею заполоним! И все простолюдье, вся голь перекатная за что попало возьмется! Отсюда и двинемся с боем. И так вот, круша врагов, до самого Фитильборга с 'урра' доберемся, а там и самого царя-злодея с трона скинем, вверх тормашками полетит!
- Ну, ты не очень-то заливай, - возразил тот, что усомнился в наличии пушек у Наби.
Аллахверди не мог сдвинуться с места, не мог не дослушать эти разговоры, расцвеченные небылицами. Посмотрим - поглядим, как же сказка ихняя кончится? Любопытно ведь.
- А то вы не знаете, сколько этих падишахов-кровопийц поубивали? - веско и назидательно заметил 'говорун'.
- Байки это, сказки...
- А хоть и сказки... А сказки откуда берутся? Ежели никакого падишаха не швырнули бы с трона, отчего бы дастаны слагались?
Так судили-рядили пахари ли, батраки ли, нукеры ли, спорили, сокрушались, не очень-то веря в возможность свержения царей-падишахов. И усмехались горько, и балагурили, и вздыхали, хотя в случае чего, эти люди и жизни не пожалели бы в схватке.
- Ишь, какие прыткие... Делите шкуру неубитого медведя... Держи карман шире: чтоб русский падишах при виде горстки затрясся и скатился с трона...
Скептики от души захохотали.
- Говорят, Гачаг Наби свои войска на гору Каф увел, - не унимался один из фантазеров... И новый голос:
- Ну, где он - сказать трудно. Вот слухи идут, что в самой Расеи ихние мужики в лаптях и рабочий люд взъярился невтерпеж!
- Как говорится - быка матерого ищи в хлеву! Самый помещик из помещиков у них в России! Леса у них - глазом не окинуть, и земли пахотной... что у твоего падишаха! Сидит себе в усадьбе, как персидский хан, и
