– Мужское – женское. Неужели больше никогда ничего не было? – прошептал я. Я бы с удовольствием поспал еще. Но кровь...
Она протянула руку и провела пальцами по моей щеке.
– Что это – опять слезы?
Мы месте вышли из комнаты и оказались на длинной площадке с мраморными перилами, от которой начиналась лестница вниз, в огромный зал. Повсюду были расставлены канделябры, и их тусклый электрический свет создавал роскошный полумрак.
В самом центре собрались женщины – человек двести, если не больше. Они неподвижно стояли и смотрели на нас, молитвенно сложив руки.
Несмотря на молчание, в них было что-то от варваров, особенно на фоне европейской мебели, итальянского дерева с позолотой, и старого камина с мраморными завитками.
«История никому не нужна. Искусство никому не нужно», – внезапно вспомнились ее слова.
Головокружение. На стенах висели полотна восемнадцатого века, исполненные света, прозрачного воздуха, сверкающих облаков, толстощеких ангелов и сияюще-голубого неба.
Женщины не замечали этого богатства, которое никогда им не принадлежало и действительно ничего для них не значило. Они смотрели на видение, появившееся на площадке, которое на миг словно растворилось, а потом, сопровождаемое шелестом и вспышкой цвета, вдруг материализовалось у подножия лестницы.
Послышались вздохи, они прикрывали головы руками, чтобы защититься от нежданного света. Потом все глаза обратились к Царице Небесной и ее принцу-конверту, стоявшим на алом ковре несколькими футами выше собравшихся. Консорт выглядел немного потрясенным и кусал губы, стараясь понять, что же все-таки происходит, как могла возникнуть столь жуткая смесь веры и готовности принести кровавую жертву. Тем временем обреченных на смерть вывели вперед.
Красивые: темноволосые, темнокожие, ничуть не менее прекрасные, чем молодые женщины. Такие крепкого телосложения мужчины с изящной мускулатурой тысячелетиями вдохновляли художников. Чернильно-черные глаза на смуглых, не очень чисто выбритых лицах воззрились на сверхъестественных пришельцев, которые повелели уничтожить их братьев, и во взглядах отчетливо читались глубоко спрятанные коварство и злоба против смертельных врагов.
Их связали кожаными ремнями – наверное, прежде принадлежавшими им самим и десяткам других мужчин. Надо отметить, что женщины неплохо справились, связав им лодыжки таким образом, чтобы они могли идти, но не бежать. Они были обнажены до пояса, но только один из них дрожал – как от гнева, так и от страха. Вдруг он начал вырываться. Двое других последовали его примеру.
Женщины тут же обступили их плотным кольцом и заставили опуститься на колени. При виде грубых ремней, врезающихся в смуглую кожу, во мне возросло желание. Ну почему это так соблазнительно? Их удерживали женские руки, крепкие жестокие руки, которые при других обстоятельствах умели быть необыкновенно мягкими. Им не справиться с таким количеством женщин. Наконец они с тяжелыми вздохами прекратили борьбу и подчинились неизбежному, однако взгляд, брошенный на меня зачинщиком бунта, был гневным и обвиняющим. Рассудок подсказывал ему что только демоны, дьяволы, исчадия ада могли сотворить такое с его миром, что это начало мрака, страшного мрака!
Но желание стало невыносимым.
«Ты умрешь, и это сделаю я!»
Казалось, он меня услышал и все понял. И тогда из глубин его души вырвалась дикарская ненависть к женщинам, насыщенная такими картинами насилия и возмездия, которые вызвали у меня улыбку, но я тоже понял. Прекрасно понял. Как просто презирать их, гневаться на то, что они – женщины! – посмели сопротивляться, стать врагами в многовековой битве! В его воображении возмездием был мрак, невыразимый мрак.
Акаша сжала мою руку. Вернулось ощущение благодати; я был как в бреду, пытался противостоять этому, но тщетно. Желание тем не менее оставалось. Оно скопилось у меня во рту. Я чувствовал его вкус.
Пора отдаться ему, подчиниться потребностям организма... И да начнется жертвоприношение!
Женщины все как одна опустились на колени, а мужчины вдруг словно замерли, их глаза остекленели, губы дрожали.
Я не сводил глаз с мускулистых плечей первой жертвы, того, что вздумал бунтовать. Как всегда, я представил себе ощущение его плохо выбритого горла, зубы, впивающиеся в кожу – не в ледяную кожу богини, но в горячую, соленую человеческую плоть.
«Да, любимый! Возьми его. Ты заслужил подобную жертву. Теперь ты – бог. Возьми его! Ты знаешь, сколько еще таких жертв ждут тебя впереди?»
Очевидно, женщины поняли, что следует делать. Едва я сделал шаг вперед, они подняли его с пола. Но, когда я протянул к нему руки, он вновь попытался вырваться – последний спазм отчаяния...
Не умея еще рассчитывать свои силы, я слишком сильно сжал его череп и услышал, как треснула кость. Я вонзил в него зубы, но смерть наступила почти мгновенно – так сильно хлынула кровь. Я сгорал от голода – этой порции, закончившейся в мгновение ока, мне было недостаточно. Совершенно недостаточно!
Я сразу же перешел к следующей жертве, пытаясь не торопиться, чтобы погрузиться в темноту, как это мне часто удавалось, и остаться наедине с его душой, чтобы в тот момент, когда брызнет кровь, когда рот мой наполнится ею до отказа, душа поведала мне свои тайны.
«Да, брат. Прости меня, брат».
Потом меня качнуло вперед, я споткнулся, наступил на труп и раздавил его.
– Давайте последнего.
Никакого сопротивления. Он смотрел на меня абсолютно спокойно, как будто на него снизошло озарение, как будто он нашел идеальный выход в какой-то теории или вере. Я притянул его к себе – мягче, Лестат! – и это был именно тот источник, в котором я нуждался: медленная, исполненная мощи смерть, сердце, бьющееся так, словно оно не остановится никогда, вздох, сорвавшийся с его губ, мои мутные глаза. Наконец я отпустил его, и вместе с ним ушли в небытие картины внезапно, прервавшейся, краткой, не оставившей следа жизни, смысл которой заключался в этой одной-единственной секунде.
Я уронил его на пол. Теперь он уже ничего не значил.
Остался только свет, а еще – восторг женщин, которые посредством свершившегося чуда наконец-то были отомщены.
В комнате повисла тишина – ни единого шороха, лишь далекий шум прибоя...
И голос Акаши:
«Мужчины искупили свои грехи. Тех, кому оставили жизнь, следует содержать с заботой и любовью. Но никогда не давайте им свободу – помните, что они всегда подавляли вас».
За этим последовало такое же беззвучное, мысленное поучение.
Жадная похоть, свидетелями которой они только что стали – смерть от моих рук, – это вечное напоминание о ярости, живущей в каждом мужчине, и этой ярости нельзя давать волю. Мужчин принесли в жертву воплощению их собственной жестокости.
Таким образом, продолжала она, эти женщины стали свидетелями нового великого ритуала, нового священного жертвоприношения. Они увидят его снова и должны помнить о нем всегда.
От ее парадоксов у меня голова шла кругом. И кроме того, мои собственные недавние проекты доставляли мне невыразимую муку. Я хотел сыграть роль зла в театре жизни и тем самым сделать что-то хорошее.
А теперь я получил возможность сыграть свою роль до конца, я превратился в истинное воплощение зла и в сознании нескольких простых душ стал, как она и обещала, мифом. И кто-то тихо нашептывал мне о необходимости быть осторожнее со своими желаниями, дабы впоследствии не пожалеть о них.
Да, вот он – корень зла: сбылось все, о чем я мечтал. Желая разбудить ее, я поцеловал ее в храме, я мечтал о ее силе... И вот теперь мы с ней стояли рядом, и нам пели гимны. Осанна!
Двери распахнулись настежь.
Мы оставляли их, окруженные завесой великолепия и волшебства. Мы поднялись в воздух, миновали выход, и вознеслись над крышей старого особняка, устремившись к сверкающей воде и к раскинувшимся в
