Маарет сказала, что мы в ближайшее время увидимся. Может быть, весной нам стоит приехать к ней в Бирму. Или же она как-нибудь вечером нанесет нам нежданный визит. Но суть в том, что нам больше нельзя уединяться, у нас есть способы связаться друг с другом, куда бы мы ни забрели.
Да, хотя бы в этом жизненно важном вопросе разногласий не возникло. Не спорила даже Габриэль, одиночка и скиталица.
Никто больше не хотел затеряться во времени.
А Мекаре? Увидим ли мы ее снова? Сядет ли она с нами за стол? Заговорит ли на языке жестов и знаков?
С той ужасной ночи я видел ее всего лишь раз. Это вышло совершенно неожиданно – в мягком фиолетовом предрассветном свете я выходил из леса, возвращаясь в дом.
По земле полз туман, рассеиваясь у папоротников и разбросанных то здесь, то там зимних диких цветов и бледным свечением поднимаясь по гигантским деревьям.
Из тумана показались близнецы, они спускались к устью ручья, чтобы продолжить путь по камням, они обнимали друг друга за талию, на Мекаре было длинное красивое шерстяное платье, такое же, как у сестры, ее сверкающие расчесанные волосы свободно падали на плечи и на грудь.
Кажется, Маарет что-то тихо говорила Мекаре на ухо. Именно Мекаре остановилась, чтобы бросить на меня взгляд огромных зеленых глаз, неподвижность ее лица на секунду приобрела устрашающий оттенок – и, словно палящий ветер, по сердцу пронеслась скорбь.
Я смотрел на нее, как в трансе, боль душила меня, иссушая легкие.
Не знаю, о чем я думал, знаю только, что боль казалась невыносимой. И что Маарет сделала легкий ласковый приветственный жест, означавший, что я должен следовать своей дорогой. Приближалось утро. Вокруг пробуждался лес. Ускользали драгоценные секунды. Моя боль ослабла, вырвалась на свободу, как стон, я отпустил ее и отвернулся.
Я бросил последний взгляд на две фигуры, направляющиеся на восток по серебряному устью журчащего ручья, окунувшиеся в ревущую музыку воды, неустанно катящейся по россыпи камней.
Старое видение из сна немного потускнело. И вспоминая о них сейчас, я вижу не погребальные пиршества, а ту сцену, двух сильфид в лесу. Через несколько ночей Маарет покинула владения Сономы и забрала Мекаре с собой.
Я был рад, что они ушли, потому что это означало, что мы тоже уедем. Мне было наплевать, что я, может быть, навсегда расстаюсь с домом в Сономе. Мое пребывание там превратилось в агонию, хотя хуже всего были первые ночи после катастрофы.
Насколько быстро вызванное потрясением молчание остальных сменилось бесконечным анализом, попытками интерпретировать то, что они увидели и почувствовали. Как именно совершилась передача этой силы? Может быть, она при распаде ткани покинула мозг и попала в поток крови Мекаре, донесший ее до сходного органа? А сердце, имело ли оно значение?
Молекулы, ядра, растворы, протоплазма, блистательные современные слова! Да хватит вам, мы же вампиры! Мы живем на крови всего живого, мы убиваем, и нам это нравится. Вне зависимости от того, необходимо нам это или нет.
Я не мог их слушать, не мог выносить их молчаливого, но упорного и явного любопытства: «Что у вас с ней было? Чем вы занимались в течение тех нескольких ночей?» УЙТИ от них я тоже не мог, у меня определенно не хватило бы силы воли окончательно оставить их, я содрогался, находясь с ними рядом, содрогался, когда их рядом не было.
Леса мне было мало, я совершал многомильные прогулки среди огромных секвой, дубов и широких полей, а потом снова углублялся во влажные непроходимые леса, Но от их голосов никуда не деться. Луи признается, как в те жуткие минуты он потерял сознание. Дэниел говорит, что слышал наши голоса, но ничего не видел. Джесс, которую поддерживал Хайман, видела все.
Сколько раз они размышляли над иронией судьбы – ведь Мекаре сразила врага человеческим жестом, не подозревая о невидимых силах, она нанесла удар как человек, но с нечеловеческой скоростью и силой.
Сохранилась ли в Мекаре хоть какая-то ее частица? Вот какой вопрос меня волновал. Забудь о «научной лирике», как выразилась Маарет. Вот что мне хотелось знать. Или же ее душа наконец обрела свободу, когда у нее вырвали мозг?
Иногда в темноте, в подвале с обитыми жестью стенами и бесчисленными безликими отсеками, похожими на пчелиные соты, я просыпался в уверенности, что она совсем рядом, в каком-нибудь дюйме от моего лица, я чувствовал прикосновение ее волос, ее руки, я видел черный отблеск ее глаз. Я шарил в темноте... ничего – только сырые кирпичные стены.
Потом я лежал и думал о бедной маленькой Беби Дженкс, о той Беби Дженкс, которую она мне показала, – устремившейся вверх; я видел, как Беби Дженкс взглянула в последний раз на землю, и ее обволокли разноцветные огни. Как могла Беби Дженкс, бедная девочка-байкер, выдумать такое видение? Быть может, в конце концов все мы возвращаемся домой.
Откуда нам знать?
Вот мы и остались бессмертными, напуганными, привязанными к тому, чем можем управлять. Все началось заново, колесо совершило полный круг, мы – настоящие вампиры, потому что других вампиров нет; образована новая община.
Как цыганский караван, покидали мы Соному – вереница сверкающих черных машин, на летальной скорости рассекающих американскую ночь по безупречно ровным дорогам. Во время этого долгого переезда они все мне и рассказали – спонтанно, подчас невольно, беседуя друг с другом. Все, что произошло за это время, сложилось в единую картину, как фрагменты мозаики... Даже задремав на синей бархатной обивке, я слышал их, видел то, что видели они.
В болотистые земли Флориды, к Майами, великому городу декадентов – пародии одновременно на ад и на рай.
Я сразу заперся в небольшом номере, состоящем из нескольких со вкусом оборудованных комнат: диваны, ковер, бледные пастельные полотна Пьеро делла Франчески, компьютер на столе, льющаяся из крошечных, спрятанных в стене колонок музыка Вивальди. Личная лестница в подвал, где в отделанном сталью склепе уже поджидает гроб: черный лак, латунные ручки, спички и огарок свечи, обивка, расшитая белым кружевом.
Жажда крови, как она мучит меня! Но кровь мне не нужна, однако я не в силах сопротивляться, и так будет всегда, от нее никогда не избавиться, я хочу ее еще сильнее, чем раньше.
Когда я не писал, то лежал на сером парчовом диване, смотрел, как бриз развевает пальмовые листья, и слушал их голоса.
Луи вежливо умоляет Джесс еще раз рассказать ему о видении Клодии. И до меня доносится голос Джесс, просительный, доверительный:
– Луи, она была ненастоящая.
Теперь, когда Джесс ушла, Габриэль скучала по ней, раньше Джесс и Габриэль часами гуляли по пляжу. Казалось, они не обменялись ни словом. Но откуда мне знать?
Габриэль делала все, чтобы порадовать меня даже в мелочах: не заплетала волосы, так как знала, что мне нравится, когда они свободно лежат на ее плечах, поднималась ко мне в комнату, перед тем как исчезнуть на рассвете. То и дело она поглядывала на меня испытующими, обеспокоенными глазами.
– Ты хочешь уехать отсюда, да? – иногда спрашивал я со страхом.
– Нет, – отвечала она – Мне здесь нравится. Меня это устраивает. – Когда ее охватывала мизантропия, она отправлялась на острова, расположенные неподалеку. Ей, в общем-то, нравились эти острова. Но не о том она хотела поговорить. У нее на уме постоянно вертелись другие мысли. Однажды она чуть было не выразила их вслух: – Но скажи мне... – И замолчала,
– Любил ли я ее? – спросил я. – Ты это хотела знать? Да, любил.
И все равно я не мог назвать ее имя.
Миль то приходил, то уходил.
Исчезал на неделю, и снова он здесь – внизу, пытается вовлечь Хаймана в разговор, Хаймана, который завораживал каждого из нас. Первое Поколение. Какая сила! И подумать только, он ходил по
