головой.
Эта музыка походила на музыку прежних дней, когда все песни были песнями тела, а песен разума еще не придумали.
Он увидел себя танцующим; увидел, как кружится и подпрыгивает царь – беззаветно любимый им смертный царь; он услышал бой барабанов и пение свирелей; царь передал Хайману сосуд с пивом... Стол буквально ломится от разнообразной жареной дичи, сверкающих фруктов, ломтей хлеба, от которых до сих пор поднимается пар. Царица сидит в золотом кресле – безупречная, спокойная смертная женщина с крошечным конусом ароматизированного воска на тщательно уложенных волосах, медленно тающего на солнце, чтобы надушить ее косы.
Потом кто-то вложил ему в руку гроб – маленький гробик, переходивший от одного пирующего к другому как напоминание: ешь, пей, но не забывай о том, что все мы смертны.
Он крепко сжал его в ладони. Следует ли ему теперь передать гробик царю?
И вдруг царь поцеловал его: «Танцуй, Хайман! Пей! Завтра мы отправимся на север, чтобы уничтожить последних пожирателей плоти». Царь принял гробик, даже не взглянув на него, вручил его царице, и та, не опуская глаз, отдала его кому-то еще.
Последние пожиратели плоти... Какой легкой казалась тогда эта задача, какой добродетельной представлялась их миссия. Пока он не увидел близнецов, стоявших на коленях перед алтарем.
Опять зазвучал голос Лестата – он пел о Детях Тьмы, из суеверия и страха скрывавшихся в подземельях кладбища Невинных мучеников.
Свету навстречу
Мы вышли,
Братья и сестры.
Убейте нас!
Братья и сестры.
Хайман неуклюже поднялся и, спотыкаясь, пошел дальше вниз, пока не оказался в вестибюле. Музыка здесь гремела не столь громко, и он встал напротив входа в зал, наслаждаясь прохладой и свежим воздухом.
Он прислонился к стене, опустил голову и поглубже засунул руки в карманы. Мало-помалу к нему возвращалось спокойствие. Но вдруг он заметил неподалеку двоих мужчин и почувствовал на себе их пристальные взгляды.
Хайман словно бы увидел себя их глазами и ощутил их настороженность, смешанную с внезапным непреодолимым чувством триумфа. Эти люди знали о существовании таких, как он, они были из тех, кто всю жизнь провел в ожидании подобного момента и в то же время опасался его и в сущности никогда не надеялся, что он наступит.
Он медленно поднял голову. Они стояли в двадцати футах от него, возле стенда с афишами, как будто могли в случае чего спрятаться за ним, – настоящие британские джентльмены, дорого и элегантно одетые, пожилые, высокообразованные, с глубокими морщинами на лицах. Абсолютно здесь неуместные изысканные серые пальто, из-под которых виднелись полоски накрахмаленных воротничков и блестящие узлы шелковых галстуков. На фоне разноцветных нарядов неустанно мелькающей туда-сюда молодежи, варварского шума и веселой болтовни они казались пришельцами из другого мира.
И с какой природной сдержанностью они его рассматривали! Как будто воспитание не позволяло им даже испугаться. Старшины Таламаски, разыскивающие Джессику.
«Вы знаете о нас? Да, конечно, знаете. Не беспокойтесь, я не причиню вам вреда».
Эти безмолвно произнесенные слова заставили одного из них, по имени Дэвид Тальбот, отступить на шаг. Его дыхание участилось, на лбу и верхней губе выступила влага. Но какая элегантная поза! Дэвид Тальбот прищурился, словно от слепящего яркого света.
Какой короткой представилась вдруг Хайману человеческая жизнь. Достаточно посмотреть на этого хрупкого человека, для которого воспитание и образование лишь увеличивают риск. Как просто изменить природу его мыслей, его ожиданий. Должен ли Хайман рассказать им, где Джесс? Стоит ли вмешиваться? В конечном счете это мало что изменит.
Они явно пребывали в растерянности, не в силах ни уйти, ни остаться. Хайман чувствовал, что он, можно сказать, загипнотизировал их. Их удерживало на месте своего рода уважение к нему – именно оно не позволяло им покинуть свой наблюдательный пост. И если он хочет избавиться наконец от этих неприятных испытующих взглядов, придется, видимо, дать им хоть что-нибудь.
«Не приближайтесь к ней. Не делайте глупостей. Она теперь находится под наблюдением таких, как я. Лучше уходите отсюда. Я бы на вашем месте сбежал».
Интересно, что они теперь запишут об этом в архивы Таламаски? Как-нибудь ночью он проверит. В какие современные хранилища они перевезли свои старые документы и сокровища?
«Разве вы меня не знаете? Я – Бенджамин-Дьявол!»
Он улыбнулся про себя. Потом опустил голову и уставился в пол. Кто бы мог подумать, что он столь тщеславен! И вдруг ему стало наплевать на них и на то, что они сейчас чувствуют.
Он равнодушно вспомнил, как когда-то давно во Франции ему нравилось забавляться с их племенем.
«Позвольте хотя бы поговорить с вами!» – умоляли его покрытые пылью исследователи с выцветшими, покрасневшими глазами, одетые в рваные бархатные костюмы, – они так не походили на этих утонченных джентльменов, для кого оккультизм – предмет научный, а не философский. Его внезапно испугали царившие в ту эпоху отчаяние и безнадежность; отчаяние и безнадежность этой эпохи казались не менее страшными.
«Уходите».
Не поднимая глаз, он увидел, что Дэвид Тальбот кивнул. А затем он и его спутник вежливо удалились. Попеременно оглядываясь через плечо, они поспешили покинуть вестибюль и перейти в зрительный зал.
Хайман опять остался наедине с доносившейся из дверей музыкой и недоумевал, ради чего он пришел сюда и к чему стремится; ему опять хотелось забыть обо всем и оказаться в каком-нибудь приятном месте, где дует теплый ветерок и полно смертных, которые не знают, что он собой представляет на самом деле, где под серыми облаками мерцает электрический свет и можно до утра гулять по чистым и ровным бесконечным тротуарам.
ДЖЕСС
– Отстань от меня, сукин сын! – Джесс лягнула стоявшего рядом с ней мужчину, который обхватил ее за талию и пытался оторвать от сцены. – Ах ты ублюдок! – Согнувшись пополам от боли в ноге, он не был готов к ее резкому толчку. Он покачнулся и упал.
Пять раз ее отпихивали от сцены. Но она, пригнув голову, смело ныряла в толпу и сквозь людской рой, боровшийся за ее место, вновь пробиралась вперед, проскальзывая между черными кожаными боками, как рыба, и снова поднимаясь, чтобы схватиться за некрашеную деревянную авансцену, одной рукой вцепиться в устилавшую ее прочную синтетическую ткань и свить ее в веревку.
Во вспышках прожекторов она видела, как Вампир Лестат взмывал высоко в воздух и абсолютно беззвучно опускался на доски сцены; его голос разносился над аудиторией без помощи микрофона, гитаристы бесновались вокруг, как дьяволята.
Словно из-под тернового венца Христа, по меловому лицу Лестата стекали тонкие ручейки крови, а когда он вертелся стремительным волчком, взметнувшиеся длинные волосы как будто летели следом за ним; рубашка на груди была разорвана, черный галстук развязался и упал. Он выкрикивал какие-то бессмысленные слова, и его хрустальные бледно-голубые глаза стекленели и наливались кровью.
