призрак, сама белая как снег.
– Ты действительно ничего не боишься, да? – спросила она.
– Я боюсь тебя, – ответил я.
– О нет, я так не думаю.
Я кивнул.
– Боюсь. И скажу тебе, кто я такой. Я мерзкий червь на лице земли. И не более того. Гнусный убийца, охотящийся за людьми. Но я знаю, кто я! И не притворяюсь кем-либо другим. Ты же перед этими невежественными людьми объявила себя Царицей Небесной! Как ты собираешься оправдать эти слова, и как они отзовутся в недалеких наивных умах?
– Какая самонадеянность, – сказала она. – Какая невероятная самонадеянность, и все-таки я тебя люблю. Я люблю твое мужество, даже твою опрометчивую безрассудность, которая всегда тебя спасала. Я даже глупость твою люблю. Как ты не понимаешь? Нет такого обещания, которое я не могла бы сдержать! Я превращу мифы в реальность! Я и есть Царица Небесная! И Небеса воцарятся на земле. Я и есть именно та, кем себя называю!
– О Господи Боже, – прошептал я.
– Не говори пустых слов. Эти слова никогда ни для кого ничего не значили! Ты стоишь рядом с единственной богиней, которую тебе суждено увидеть. Ты – единственный бог, которого узнают эти люди! И теперь ты должен мыслить, как подобает богу, мой прекрасный. Ты должен перебороть свои ничтожные эгоистичные амбиции. Неужели ты не понимаешь, что произошло?
Я покачал головой.
– Ничего я не понимаю. Я схожу с ума.
Она запрокинула голову и засмеялась.
– Мы – это то, о чем они мечтают, Лестат. Нельзя их разочаровывать. Если мы их разочаруем, то предадим истину, заключенную в земле, по которой ступаем.
Она отвернулась от меня. Она еще раз поднялась на край заснеженного камня, где стояла прежде. Она смотрела вниз, на долину, на тропу, врезавшуюся в острый утес, на пилигримов, повернувших вспять, когда женщины передали им ее слова.
Каменный лик горы отразил раздавшиеся крики. Я слышал, как там, внизу, умирают мужчины, – оставаясь невидимой, она поразила их с помощью своей силы, великой, полной соблазнов силы. Женщины, обезумев, заикаясь, бормотали о чудесах и видениях. Поднялся ветер и, казалось, поглотил все на свете – холодный, равнодушный ветер. На мгновение передо мной мелькнуло ее мерцающее лицо; она приблизилась ко мне, и я подумал, что сейчас умру, – вот идет моя смерть... лес и волки… и негде спрятаться. Я закрыл глаза.
Проснулся я в каком-то небольшом доме. Я не знал, как мы туда попали, сколько времени прошло с момента бойни в горах. Я тонул в море голосов, то и дело погружался в сон, в ужасный, но знакомый сон. В этом сне я видел двух рыжеволосых женщин. Они стояли на коленях перед алтарем, на котором лежало тело, и готовились к ритуалу, к жизненно важному ритуалу. И я отчаянно пытался понять содержание сна, ибо от этого, казалось, зависело очень и очень многое. Я не должен больше забывать о нем
Но потом сон померк. И вновь возникли голоса, замелькали непрошеные образы.
В комнате, где я лежал, было грязно и темно, и к тому же мерзко пахло. В соседних домишках люди жили в нищете, детишки плакали от голода, повсюду стоял запах кухонных очагов и прогорклого жира.
Здесь шла война, настоящая война. Не разгром у горы, но обыкновенная война двадцатого века. Из мыслей страдальцев я выхватил ее вязкие картины – горят автобусы, зажатые внутри люди бьются о закрытые окна; взрываются грузовики, женщины и дети бегут от пулеметного огня.
Я лежал на полу, словно меня туда бросили. А Акаша стояла в дверях, плотно закутавшись в плащ, оставив открытыми только глаза, и всматривалась в темноту.
Поднявшись и подойдя к ней, я увидел грязный переулок – лужи и маленькие хижины с жестяными крышами, а некоторым крышами служили промокшие газеты. Прислонившись к грязным стенам, спали люди, завернутые с ног до головы в тряпки, похожие на саван. Но то были не мертвецы, и крысы, от которых они старались укрыться, это понимали. Они обгрызали лохмотья, а люди дергались и вскрикивали во сне.
Здесь было жарко, отчего вонь мочи, фекалий и рвоты умирающих детей только усиливалась. Я даже почувствовал запах голода корчившихся в спазмах детишек. И густой сырой запах канав и выгребных ям.
Это была не деревня; это был район лачуг и хижин, прибежище безнадежности. Между домами валялись трупы. Болезни распространялась повсюду; старики и больные сидели в темноте, ни о чем не мечтая, разве что о смерти, где-то плакали дети.
В переулке показался едва держащийся на ногах ребенок с распухшим животом, он кричал, потирая кулачком опухший глаз.
Нас он не разглядел. Он переходил от двери к двери и плакал, в тусклом свете поблескивала его гладкая коричневая кожа.
– Где мы? – спросил я.
К моему изумлению, она обернулась и ласково погладила меня по лицу и волосам. Я испытал огромное облегчение. Но грубые страдания этого места были слишком велики, чтобы мое облегчение хоть что-нибудь значило. Значит, она не уничтожила меня; она привела меня в ад. С какой целью? Повсюду царили горе и отчаяние. Как можно изменить несчастную жизнь этих жалких людей?
– Мой бедный воин, – сказала она. В ее глазах стояли кровавые слезы. – Разве ты не знаешь, где мы?
Я не ответил.
Она медленно заговорила мне на ухо:
– Стоит ли перечислять все названия? – спросила она. – Калькутта, если хочешь, или Эфиопия, или же улицы Бомбея; эти бедные души могут быть крестьянами Шри-Ланки или Пакистана, Никарагуа, Сальвадора. Не важно, в каком мы месте; важно, что таких мест много, что они существуют вокруг оазисов твоих блистательных западных городов и в действительности занимают три четверти мира! Прислушайся к их молитвам, дорогой мой; прислушайся к молчанию тех, кто научился молиться ничему. Ибо ничто – их удел, как ни назови их город, нацию или племя.
Мы вместе вышли на грязную улицу; миновали кучи помета, гнусные лужи, изголодавшихся собак, бежавших нам навстречу, крыс, пересекавших наш путь. Мы подошли к развалинам древнего дворца. Между камней скользили рептилии. Чернота кишела мошками. У сточной канавы спали бездомные. Дальше, в болоте, гнили раздувшиеся, всеми забытые трупы.
Вдалеке, на шоссе, проезжали грузовики, и их грохот на удушающей жаре походил на гром. Нищета действовала на меня как отравленный газ. Это запущенный край дикого сада, где не расцветает надежда. Это сточная труба.
– Но что мы можем сделать? – прошептал я. – Зачем мы здесь? И снова меня поразили ее красота и выражение сострадания, внезапно появившееся на ее лице, и мне захотелось плакать.
– Мы можем исправить мир, – ответила она, – ведь я уже говорила. Мы можем превратить мифы в реальность, и настанет время, когда мифом станет то, что человечество когда-то дошло до такого упадка. Мы позаботимся об этом, любовь моя.
– Но это им решать. Это не только их обязанность, это их право. Как мы можем вмешиваться? Неужели наше вторжение в их жизнь не приведет к катастрофе?
– Мы позаботимся о том, чтобы не привело, – спокойно сказала она. – Ах, ты еще ничего не понимаешь. Ты не сознаешь, какой силой мы обладаем. Ничто не сможет нас остановить. Но пока ты должен только наблюдать. Ты не готов, и я больше не стану подталкивать тебя. Когда ты снова начнешь убивать ради меня, ты будешь обладать непоколебимой верой и твердостью духа. Убедись, что я люблю тебя и понимаю, что сердце нельзя воспитать за одну ночь. Смотри, слушай и учись.
Она вернулась на улицу. Сначала она казалась просто хрупкой фигурой, двигающейся в тени. Потом я услышал, как в лачугах пробуждаются люди, увидел, как из домов выходят женщины и дети. Спящие тела зашевелились. Я юркнул обратно в тень.
Я дрожал. Мне отчаянно хотелось что-то сделать, умолять ее проявить терпение!
