Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.
Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И расстроенный, уходит.
Наконец я решилась:
-- Что там такого?
Отец, застигнутый врасплох, ответил:
-- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже.
Поливает ли Дуня этот цветок?
Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколько недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зеленый. Тут же бросилась за отцом.
-- Слава тебе, Господи!
В этом восклицании отца было столько радости, будто произошло нечто долгожданное, особенное.
-- А что посадил?
-- Лимон.
Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком.
Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен), через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом.
Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала.
-- Значит, залила,-- настаивал отец.
Он расстроился всерьез.
За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимона. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достатке и более того разных фруктов -гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.
Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню.
Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.
А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптанную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита.
Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала.
Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щупал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, протестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого.
Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заговорил со мной поздно вечером после ухода наших обычных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи.
-- Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет.
Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета...
-- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос
тальное тоже наладится.
Отец погладил меня по руке, как он это делал всегда, -- от локтя к ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну.
Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.
-- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж
то нельзя было спасти?
Я не сразу поняла, про что говорит отец.
-- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.
Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.
Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкновенно, а держал мою в своей.
-- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец,
глядя не на меня, а в темную улицу.
-- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в
голову.
-- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.
Я расхохоталась.
-- А фиалку Дунину зачем вырвал?
-- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.
-- Так и потом твой лимон не принялся.
-- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?
-- Да уж не злится.
-- А чего не сажает снова?
Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.
Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка. Цветы удивительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время.
Потом я не однажды видела лимонные деревья в местах, где они, казалось, совсем не могли расти, и всякий раз вспоминала отца и его попытку.
