- А ты еще раз погладь. И не забудь набрать воды в рот.
- Это еще, зачем?
- Чтобы на рубашку попрыскать. А ты думала - чтобы помолчать? Ну что ты, радость моя, мне всегда приятно слушать тебя.
- Шут гороховый.
- Как? гороховый? Именно, гороховый, да?
- Да. Именно гороховый
- О, это неприятно.
- Ты наконец добреешься сегодня? - спросила она, стараясь казаться рассерженной. - Я боюсь подходить к тебе, когда у тебя в руках бритва.
- И правильно делаешь. Кстати, спешу сообщить тебе, что я так и пойду в гости - с бритвой в руках.
- Ах ты... Что вы этим хотите сказать, сударь?
- Чтобы ты и дальше боялась подходить ко мне.
- Надеюсь, это шутка?
- Разумеется.
- Значит, не самая удачная из твоего репертуара.
- Уж какая есть. Мы люди темные, мрачные, небольшие, маленькие, угрюмые, крохотные, глупые, такие-сякие и так далее...
- Вот, вот, - в той же шутливой манере сказала она, подчеркнуто испуганно отходя от меня подальше. - Я знала, что с тобой это случится. Недаром врачи предупреждали меня, чтобы все режущие-колющие предметы от тебя пода, продолжила она, как обычно, не договаривая; на нее нападало это, как на заику с умеренными приступами, хочет-договаривает, не хочет - нет.
Тут я случайно задел локтем радио на письменном столе, за которым столь безуспешно брился, и оно неожиданно скрипуче-чревовещательским голосом заверещало:
- В Москве сегодня, в последнее воскресенье зимы минус пять - семь градусов ниже нуля и синоптики обещали ясную, солнечную погоду без осадков. А теперь...
Я легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.
- Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, - проворчал я.
- Не будь занудой, - сказала она, помолчала и прибавила.
- А я люблю такую слякотную погоду.
- Люби, люби....
Когда мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с потрясающего недоумения с ее стороны.
- Поедем на такси? - спросил я.
- Как хочешь, - не сразу отозвалась она.
- Что-нибудь не так?
- Все так, - сказала она. - Нет, все не так, - сказала она, помолчала. Честно говоря, мне не очень.
- С чем тебя и поздрав, - сказал я, подражая ее манере.
- За что и спаси, - ответила она.
Голос у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели, как идет занудливый, серенький снег.
- Снег, снег, сне, - сказала она еле слышно. - нелепое, нелетнее, холодное слово.
- Видишь, - сказал я, вдруг непонятно отчего желая подбодрить ее, поднять у нее настроение шутливым тоном; непонятно, нет, нет, сам не понимал, зачем нужна была эта маленькая игра, я все равно ведь решил сказать ей, к чему было тянусь, в конце концов, это просто нечестно, но я принял вдруг неожиданно для самого себя шутовской тон, видимо, очень уж угнетающе стал действовать на меня ее опечаленный вид. - Видишь, - сказал я, - с тех пор, как ты повелась со мной, ты стала тонко чувствовать слово.
- Лучше б я повелась одна, - сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.
- Садимся, - сказал я.
- Постой, - сказала она, не глядя на меня.
- Что?
Она молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.
- Ну что? - спросил я.
- Ничего, - сказала она. - Ни-и-ичего...
- Ясно.
- Что ясно? - спросила она.
- Климаксовые изменения в психике. Это бывает.
- Да, - сказала она. - Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.
- Ладно перестань.
- Нет, не перестану. Тошно. Тош. То.
- Ну тогда не переставай, - сказал я понимающим тоном. - Видишь, какой я покладистый?
- Вижу, - сказана она. - Я, знаешь, домой поеду.
Я молча пожал плечами.
- Может, подумаешь? - я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.
Она скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем рукаве. Не очень красивое зрелище.
- Рруки, молодой человек, - негромко сказала она - Не тро.
И тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.
- Что? - Спросил я . - Ну что?
Она сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:
- Ты ведь уже не? Правда?
Я промолчал.
- Скажи, - настойчивее произнесла она. - Ты ведь уже не?
- Не, - сказан я, глядя ей в глаза. - Правда. Уже не.
- Треньк, - пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее сердце.
- Треньк, - повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. Все рано или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.
- Да, рано или поздно все кончается, - сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было - хоть отбавляй.
- А что треснуло - пропало, - сказала она, не обратив внимания на мои слова, за что я ей был по- настоящему признателен. - Не годится нику, нику, никуда...
И через некоторое время, прервав затянувшееся молчание, заговорила снова.
- Спасибо тебе, - сказала она.
- Глупости. За что? Глупости. Не говори глупостей, - несколько суетливо отозвался я.
- За то, что ска...
Но теперь это была уже не манера разговора, к которой я привык, она зашмыгала, заплакала неслышно, слезы помешали ей договорить.
