ферму! Я требую от него объяснений, но не слушаю и снова задаю все те же вопросы. Оказывается, я вовсе не такой уж умный, как он считал.
За стол! Из вежливости или ради экономии убрали соломенную циновку, и я чувствую под ногами холодные плитки пола. Хорошенькая служаночка. Садишься не там, где тебе хочется. Мне указывают место за столом, но за стулом приходится идти самому. Белое и красное вино, цыпленок с шампиньонами, редиска, масло, потом голуби в таком светлом соусе, что они похожи на водяных курочек. Так как девочка бледненькая, я рекомендую давать ей хинную настойку и рыбий жир.
Я поздравляю его с успехами в сельском хозяйстве.
- Тебе нравится твое занятие?
- Не променял бы его ни на какое другое. Но и ты, как я вижу по твоей ленточке, далеко пошел.
Потом он решит, что я пожелал с ним увидеться лишь для того, чтобы похвастать орденом.
Он плюет в носовой платок, что приличнее, чем плевать прямо на землю.
Так как я стараюсь выказать оживление, он говорит:
- Я думал, что ты построже. Я-то считал:: 'Писатель - это мыслитель. Всегда-то о чем-нибудь размышляет'.
Если бы я даже очень постарался, то и в этом случае не мог внушить ему более неверное представление о моей особе. Я так от него далек, что все это меня даже не трогает. Не сумев заинтересовать его моей работой, я изо всех сил пытаюсь интересоваться его делами.
- Видать, ты человек счастливый.
- Да, - отвечает он, - когда работаю.
Четыре года он прожил один на этой самой ферме с птичницей и служанкой. Никогда он не будет отдыхать: 'Без дела я умру со скуки'. Просто ферма у него будет поменьше.
- Так и ты, - поясняет он. - Сейчас пишешь большие книги, а в старости будешь писать маленькие.
В столовой на столе статуэтка. Я взвешиваю ее на ладони с видом знатока: чем я, в сущности, рискую?
Скот у него болен ящуром. Он подымает с земли коров ударом ноги по заду или же колет их ножом в спину.
Ни одной книги. А если и есть одна, то он, видимо, здорово ее запрятал; зато он первый в их департаменте выписал из Америки сноповязалку.
За обедом его дочка не произнесла ни слова.
- Она у нас не всегда такая, - поясняет он. - Послушал бы ты ее без гостей.
В политике ничего не понимает.
- Мы ведь только и знаем, - говорит он, - что считать гроши.
Не ведет никакой отчетности. Все держит в голове.
О любви и не думает.
Несмотря на черную работу, ногти и руки держит в чистоте. Курит некрасиво, как-то официально, и только готовые сигареты.
Мы с ним два совершенно разных человека, зато наши собаки похожи друг на друга как две капли воды.
* Ветер, который умеет перелистывать страницы, но не умеет читать.
28 сентября. Заголовок тома моих заметок: 'Совсем голое. Голое'.
29 сентября. ...Она приносит мне плату за выпас: двенадцать франков. Приносит также гербовую марку. И так как она запоздала со взносом, то поясняет:
- Десять франков у меня давным-давно лежат. А вот за монетой в сорок су пришлось побегать.
Ей семьдесят один год. Всю жизнь проходила за коровами по высокой траве, с мокрым подолом, и никогда ей не хватало времени сварить себе похлебку: вся ее еда ломоть хлеба и яблоко. Она устала, однако ее сильно поредевшие, а когда-то густые волосы не поседели.
8 октября. Старухам - тем не осталось ничего, кроме бесконечных сетований о покойниках. У стариков есть табак, подагра. Если они заводят меж собой беседу, то вовсе не обязательно о грустных вещах.
15 октября. Умирающего Тулуз-Лотрека пришел проведать его отец, старый чудак, и вдруг ни с того ни с сего стал ловить мух. 'Старая перечница', сказал Лотрек и испустил дух.
28 октября. Одна только правда разнообразна. Наше воображение непрерывно повторяется. Ничто так не похоже на хорошо сделанную пьесу, как другие хорошо сделанные пьесы.
7 ноября. Клянусь, что я восхищался и восхищаюсь безоговорочно лишь одним человеком: Виктором Гюго. Его 'Последний сноп' появится в феврале 1902 года: я прошу у судьбы лишь одного - дожить до этого времени.
10 ноября. Люблю, люблю, конечно, люблю. Уверен, что люблю, как женщину, свою жену, но во всем том, что говорили великие любовники: Дон-Жуан, Родриго, Рюи Блас, нет ни слова, которое я мог бы повторить своей жене и не расхохотаться.
17 ноября. 'Бюбю с Монпарнаса' - прекрасная книга о тех, кто обездолен, но обездоленные в ней слишком много резонерствуют. Они самодовольны. Каждый пропойца разводит теории. Уличная женщина, конечно, очень несчастное создание, но будем помнить все же, что она уличная.
* До самой смерти мне следовало бы подбирать пять досье:
1. Религия. 2. Политика, то есть социальные вопросы. 3. Мораль, то есть внутренняя жизнь, счастье. 4. Искусство, то есть литература. 5. То, что я могу усвоить из науки.
* Самые страстные дискуссии следовало бы заканчивать словами: 'И кроме того, ведь все мы скоро умрем'.
* Не быть Виктором Гюго: это может привести в ярость!
* Александр Натансон говорит мне:
- Мы хотим, чтобы вы издавались у нас. У нас уже есть Капюс, Бернар, Доннэй. Нам нужны только такие, как вы. Да, это наше желание, наша слабость, наш каприз. При мысли, что вы станете нашим, сердце радуется.
- Хорошо, - говорю я. - Так вот что я вам предлагаю.
- Да, - говорит он, уже насторожившись. - Но наши возможности ограничены. Это не выйдет за пределы возможностей?
- Я вам дам книгу, а вы ее издадите пятитысячным тиражом.
- Посмотрим.
И он, видимо, решает, что разговаривает с Мендесом или Мезруа. Он не понимает, что я охотнее продам ему свою шкуру, - только что он с ней станет делать? - чем допущу, чтобы он потерпел убыток на моей книге.
Я объясняю Атису, чего хочу: занять денег у издателя - это лучше, чем у коммерсанта, - и вернуть долг книгами, а если книг не хватит, то домом, когда его продам, наследством, когда его получу.
- Нет ничего проще, - говорит он. - Удивительно только, что вы не требуете большего.
И будущее мне представляется в ярко-розовом свете.
* Бывают пьесы, запрещенные не цензурой, а самой публикой.
* Только один-единственный раз Виктор Гюго не произвел на меня никакого впечатления: когда я его видел. Было это на спектакле 'Король забавляется'. Он показался мне старым и каким-то низеньким, такими мы представляем себе дряхлых академиков, - в академии, должно быть, таких полным-полно. Позднее я познакомился с Жоржем и Жанной Гюго. Я никак не мог взять в толк, как это они могут боготворить кого-то иного, а не его.
Ради него я пожертвовал бы Лафонтеном, всеми своими пристрастиями.
Как-то мы с Ростаном весь вечер твердили одну строчку Гюго, необычайную по своей живописной выразительности:
'И на две стороны расчесаны власы'.
Я не нашел бы и четырех фраз, чтобы сказать ему о нем самом.
А ведь у него есть книги, которых я не читал.
Я могу шутить над господом богом, над смертью, но над Гюго не мог бы. Ни одно его слово не кажется мне смешным.
Я читал мыслителей: они меня смешат. Все они ходят вокруг да около. Не знаю, мыслитель ли Виктор
