И вот в один прекрасный день. — Груздев покосился на Семенова, — да, в один прекрасный день, я нисколько не кривлю душой — я заболел, что-то вроде хронического катара горла, и потерял голос. Врач, славный человек, не стал врать: голос не вернется, я потерял его навсегда. Можете воссоздать в своем соображении картину полного краха, землетрясения, разрушившего мое благополучие! Мой лучший друг и аккомпаниатор, для которого трагедией было любое мое недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез навсегда; другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным звонком, третий пришел навестить, убедился в том, что слухи не врут, поскорбел пять минут у постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в несколько дней я потерял профессию, будущее, друзей; Тамила была, внимательна, и участлива — я понимал, что так относятся к неизлечимому больному. Условности не позволяли ей оставить меня сразу — общественное мнение могло ее осудить. Я, банкрот, потерявший свой вклад, пошел навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду врать — в те дни я еще не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а лишь благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдергивает из этого омута! Да, не буду врать — мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых глупостей воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую московскую квартиру и переехал к бабушке — исчез из виду, великовозрастным балбесом поступил в институт, выучился геофизике и так далее. Так что с прошлым было покончено, я вычеркнул его из памяти…
Груздев покосился на Семенова.
— Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести справки о ней. Тяжелый сон — и все. Можете же представить себе мое удивление, когда через несколько лет получил от нее письмо. Как она узнала мою новую фамилию, адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала, что замужем и у нее сын, интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не ответил. Потом она еще несколько раз писала, впрочем, об этом я рассказывал и Андрею Иванычу и вам.
Груздев обезоруживающе улыбнулся.
— Уже скоро, я подхожу к концу. Со Свешниковым вы угадали. Он привез мне письмо от бабушки. Она, старая, узнала, что Петр Григорьевич летит к нам, пробилась через секретаря и упросила лично вручить — вдруг почта потеряет 'Гошенькино счастье'!? Вот что было в этом письме.
Груздев достал из внутреннего кармана куртки конверт и извлек из него две фотокарточки.
— На этой мне одиннадцать лет, — сказал он. — А на этой — двенадцать. Похожи?
— Если бы не разные прически — одно и то же лицо, — констатировал Семенов. — И что же?
— А то, что на второй фотографии — ее сын. Она встретилась с бабушкой и все ей рассказала. Шесть лет назад ее муж, летчик-испытатель, погиб, и теперь она хочет, чтобы у нашего сына был отец.
Семенов внимательно посмотрел на Груздева.
— Зря не рассказали об этом две недели назад, я бы срочно нашел вам замену.
— Спасибо, но именно поэтому и не рассказал. — Груздев встал, бесцельно прошелся по комнате. — Мне еще нужно о многом подумать.
— Не очень о многом. Самое главное вы уже для себя решили.
— Что же? — Груздев вздрогнул.
— То, что все эти годы вы любили ее. И больше всего — сейчас, мать своего сына!
— Да, — просто сказал Груздев. — Именно так.
БАРМИН
Раньше у нас было заведено так: если дежурный выбирал дрянной фильм, то в одиночестве смотрел его от начала до конца. Но сегодня, хотя картину про заблудившихся в степи баранов дружно забраковали, расходиться никому не хотелось: знали, что будут, подкарауливая сон, ворочаться до глубокой ночи на нарах, а раз так, лучше махнуть рукой на традицию и Непомнящего простить.
Любимым временем суток для нас стали вечера, мы допоздна сидим в кают-компании. В светлое время года Николаич не допускал такого нарушения режима, но в полярную ночь полагает это возможным — сам порой изнывает от бессонницы. Я так и посоветовал Николаичу: пусть ребята сидят до упора в кают-компании, все-таки не наедине со своим ноющим мозгом, а вместе с друзьями.
Обычно для затравки я что-нибудь рассказываю, потом, по закону такого рода общений, кто-то вспомнит: 'А вот еще случай!' — и беседа покатилась до ночи. Веня толкает меня в бок.
— Что-нибудь про Мишу!
Миша — это полуреальный, полувыдуманный персонаж, хирург из нашей клиники, который был бы до крайности возмущен, узнав, что я ему приписываю. Впрочем, я почти ничего не выдумываю, все Мишины анекдотические похождения действительно имели место — правда, случались они с разными людьми, но моим слушателям это совершенно безразлично. Они привыкли каждый вечер получать очередную 'порцию Миши'.
В кают-компании накурено и тепло. Одни углубились в шахматы, другие читают, третьи азартно играют в «чечево» — разновидность «козла», где каждый сражается только за себя, откуда и название: 'человек человеку волк'. Проигравший лезет под стол и ревет ослом (за недостаточную натуральность рева — повтор), либо кукарекает — на тех же условиях. Словом, интеллектуальная игра, 'вторая после перетягивания каната', как говорят ребята.
— Антракт, ребята! — провозглашает Осокин. — Док рассказывает про Мишу!
Ребята подсаживаются поближе, и я начинаю:
— Сегодня мы возвратимся немного назад: высокой аудитории предлагается случай из 'раннего Миши'. Как вам уже известно, мы очень быстро поняли, что он наивен, как новорожденный теленок, и посему разыгрывать его перестали — исчез спортивный интерес. И все же, когда Миша собрался в отпуск, один из нас не удержался и напутствовал молодого коллегу дружеским советом: мол, Анатолий Палыч Демченко, наш главный врач, очень не любит, когда отпускник полностью отрывается от родного коллектива, таких он третирует, подолгу держит в черном теле. Хочешь, чтобы Палыч с восторгом и слезами повторял твое имя, пиши ему почаще, сообщай о здоровье, присылай фотографии с места отдыха. Миша поблагодарил за совет и поехал в Ессентуки укреплять организм. И вот дней через десять в ординаторскую приходит Палыч, на лице — полнейшее изумление, в руках — письмо. Мы сразу сообразили, что Миша вышел на связь.
— Послушайте, что пишет мне этот фрукт! — Палыч водрузил на нос очки и брезгливо уставился в письмо. — 'Дорогой Анатолий Павлович! Неделя, прожитая вне коллектива, растянулась на год. Очень скучаю по нашим пятиминуткам и конференциям, по лично вашим указаниям. Чувствую, однако, себя сносно. Аппетит удовлетворительный, кислотность снизилась до нормы, аккуратно принимаю сероводородные ванны. Но, как говорится, тело — в ванне, душа — в родном коллективе. Если я и принимаю процедуры, то исключительно для того, чтобы с новыми силами…' Пять страниц дикого бреда! Вы не замечали, он не поддает?
Мы кое-как успокоили Палыча, а едва он вышел, бросились отправлять телеграмму: 'Ессентуки востребования Васильеву Михаилу Михайловичу беспокоюсь молчанием Демченко'.
Наутро взбешенный Палыч прискакал в ординаторскую с телеграммой: 'Очень скучаю чувствую себя хорошо кислотность пределах нормы подробности письмом целую Васильев'.
— Немедленно сообщите этому кретину, — орал Палыч, — что у него мозги вне пределов нормы!
Мы, разумеется, указание выполнили: 'Письмо телеграмму получил удивлен отсутствием фотографий Демченко'. Когда через несколько дней на имя главврача поступила бандероль, особую ярость Палыча вызвала фотокарточка, на которой Миша под сенью магнолий лижет эскимо…
Наибольшим успехом рассказы про Мишу пользуются у Шурика Соболева. Владея стенографией, он их записывает и потом перепечатывает на машинке, что вызывает у меня беспокойство, — не дай бог, попадут к Васильеву, ныне заместителю главного врача и моему непосредственному начальству!
— Док, расскажи еще, как Дугин по бухгалтерии с кувалдой бегал, — просит Шурик.
— Ишь, разохотился, шкет! — возмущается Дугин. — А про пургу не хочешь?
Эта история произошла в начале дрейфа и доставила всем огромное удовольствие: неопытный
