— Это не Ришелье говорил, это — Дюма.
— Все равно.
Ужасный смысл сказанного дошел до Михаила. Он низко склонился над столом, обхватив голову обеими руками.
— Вы с ума сошли, князь! Вы отдаете себе отчет?..
Путятин молча пожал плечами.
Следует заметить, что подобные мысли издавна навещали и самого Михаила. Поначалу он их боялся, но постепенно идея братоубийства перестала казаться ему столь уж кощунственной. Князь находил для нее все новые и новые оправдания, важнейшим из которых ему представлялось пресловутое благо государства. Так самый ограниченный человек порой становится изощренным софистом в своем стремлении достичь власти над себе подобными. Сколько томов об этом написано, и как спокойно воспринимаем мы эти тома! И напротив, — какими высокопарными и неестественными нам порой кажутся скупые строки, воспевающие чувство прекрасного, душевное благородство и доброту. Почему так? Не потому ли, что скотство является нашей второй натурой, и лишь немногие способны устоять перед соблазном и не совершить самые тяжкие преступления ради того, чтобы подняться ступенькой выше в обществе своих ближних. Как воспитать людей способных устоять перед искушением? А как вырастить поколение которому не будет даже знаком подобный соблазн? Полноте! Гораздо легче оставаться скотами и иронически относиться к самой идее воспитания такого человека.
С минуту Михаил сидел, крепко сжав голову руками, затем внезапно выпрямился в кресле и сказал:
— Давайте выпьем, князь! Возьмите себе стакан.
Путятин наполнил стаканы и принялся медленно смаковать портвейн. Михаил выпил свой стакан залпом.
— Ну, хорошо! — сказал он. — А как это можно осуществить?
Путятин как-то странно посмотрел на Михаила. Видимо, он ожидал более упорного сопротивления.
— Стоит императору показаться в городе, и его подстрелят, как рябчика. Желающих сегодня — хоть отбавляй!
— Да, но Ники давно уже не гуляет по городу!
— Значит надо его выманить, попутно подстроив ему ловушку.
— Но как?
— Мне кажется, ваше высочество, что можно попытаться использовать Распутина.
— Этого идиота!?
— Этот идиот имеет определенное влияние на вашего брата.
— Тем меньше причин у него сотрудничать с нами.
— Насколько мне известно Распутин трусоват. Его можно припугнуть. Он хитер, но все же у него нет придворного опыта. Пообещаем ему кое-чего, да припугнем покрепче. Кстати, заодно и от него избавимся, а не то он вырастет в большую силу!
— Но ведь он — простой мужик! — воскликнул Михаил.
— Просто грязная шваль! Как он может вырасти при дворе?
— Может, — спокойно сказал Путятин. — Его влияние на императора и, что еще важнее, на императрицу усиливается.
Какое-то время Михаил размышлял.
— А нет ли какого-нибудь более надежного способа? — спросил он. — Может быть, попробовать яд?
— Этот способ испытывался столь часто, что ныне при всех европейских дворах с ним уже научились бороться.
— Да, но довериться Распутину! Это слишком рискованно.
— О вас никто ничего не будет знать.
— А о вас?
— А я ничего не боюсь, — холодно сказал Путятин.
Михаил нервно забарабанил пальцами по столу.
— В конце концов я ведь мог и не посвящать вас в свои планы, — сказал Путятин. — Считайте, что я вам ничего не говорил.
— Не забывайте, князь, что речь идет о моем брате!
Путятин равнодушно пожал плечами.
— А впрочем, действуйте на свое усмотрение, и да хранит вас бог! — сказал Михаил, и жестом предложил князю наполнить стаканы.
9 ноября 1905 года
На другой день, в девять часов утра, Ульянов вскочил с постели и, с некоторым отвращением посмотрев на спящую супругу, зажег лампу таким образом, чтобы увидеть на стене собственную тень. В одних трусах он начал энергично перемещаться по комнате, совершая свой обычный утренний ритуал — бой с тенью. Похмельный пот градом струился с его высоченного лба, крупные мышцы красиво резвились под покрытой рыжеватой шерстью кожей. Ульянов совершал невообразимые пируэты, пытаясь нанести удар собственной тени. В какой-то момент, не рассчитав свои силы, он так смачно заехал левой ногой в стену, что разбудил Крупскую, а, заодно, и спавшего в соседней комнате Бени.
— Ты бы хоть себя пожалел! — заворчала Надя. — После такой попойки…
— Ничего, бабуля! — бодро сказал Ульянов и энергично постучал кулаком в стену. — Эй, Бени!
Вставайте, граф пивного крана, Владелец винных погребов, Герой небесного экрана И житель цинковых гробов!
Певец хрустального бокала, Ценитель градусов хмельных, Поклонник женского вокала И похмелитель всех больных!
Спустись в пивное подземелье, В пещеру древнего вина И обменяй свое похмелье На чашу, полную говна!
Прикрывшись одеялом, Крупская испуганно смотрела на мужа.
— Ты слышишь, Бени, как я творю! Как я импровизирую! Сейчас мы сходим к Льву Абрамычу и поднимем наш творческий потенциал до невиданных высот!
Было слышно, как в соседней комнате заворочался Бени.
Через четверть часа все трое уже сидели в гостиной за чашкой крепкого утреннего чая. Бени имел страшно помятый вид и даже чай пил с трудом. Быстро допив свою чашку, Ульянов сказал:
— Одевайся, Бени. Мы идем к Лехе.
— К какому Лехе?! — запричитала Крупская. — Ты посмотри, до чего ты довел юношу. Ему необходим отдых. Да и тебе тоже.
— Некогда отдыхать, бабуля! — решительно сказал Ульянов. — Революция!
Бени ощущал острую потребность в пиве, поэтому его долго уговаривать не пришлось. Не прошло и пяти минут, как он уже был в своем длинном черном пальто и цилиндре. Ульянов набросил легкий плащ поверх своего серого костюма, надел кепку, и приятели вышли на Невский проспект.
Если не считать мимолетного нелегального посещения в 1900 году, Ульянов уже десять лет не был в Санкт-Петербурге. Теперь он испытывал состояние восхитительной эйфории от новой встречи с этим городом, который был для него любимым и почти родным. Ульянов видел приметы нового века: электрифицированные здания, телефоны, первые автомобили; но все это было второстепенно, а главное оставалось прежним. Что именно являлось главным, Ульянов затруднился бы сформулировать, но он чувствовал, что этот город содержит в себе огромные архитектурные и духовные богатства и является величайшим и ни с чем не сравнимым произведением гениального зодчего — русского народа. Еще правильнее было бы сказать, что Ульянову и не нравились достижения ХХ века. Он уже достиг того возраста, когда людям становятся дороги воспоминания. Он уже не способен был полюбить новое, а потому не принимал в полной мере ни Женеву, ни Вену, ни Лондон. Понятие City для него всегда ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего века. Умом он понимал значение технического прогресса, но сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво у доброго старого Прадера.
— Судя по твоему виду, Бени, — говорил на ходу Ульянов. — Нам совершенно необходимо навестить Льва Абрамовича.
