патологических факторов в состояние 'смирения' тем более способствовало восприниманию этой ауры за 'откровение божие', 'за счастье'.
Что его богоискательство связано с патологическими приступами страха и с припадками патологического экстаза и ауры, вытекающих из этих же приступов страха, видно из следующего само признания в 'Исповеди', где отмечается подготовительный процесс этих колебаний.
'Не два, не три раза, а десятки, сотни раз приходил я в эти положения то радости и оживления, то опять отчаяния и сознания невозможности жизни. 'Помню, это было раннею весной, я один был в лесу, прислушиваясь к звукам леса. Я прислушивался и думал все об одном, как я постоянно думал все об одном и том же эта последние три года. Я опять искал бога.
'Хорошо, нет никакого бога -- говорил я себе -- нет такого, который бы был не мое представление, но действительность такая же, как вся моя жизнь, -- нет такого. И ничто, никакие чудеса не могут доказать такого, потому что чудеса будут мое представление да еще неразумное.
'Но понятие мое о боге, о том. которого я ищу? -- спрашивал я себя. Понятие то откуда взялось?'. И опять при этой мысли во мне поднялись радостные волны жизни. Все вокруг меня ожило, получило смысл. Но радость моя продолжалась недолго. Ум продолжал свою работу.
'Понятие бога -- не бог, -- сказал я себе. -- Понятие есть то, что происходит во мне, понятие о боге есть то, что я могу возбудить и могу не возбудить в себе. Это не то, чего я ищу. Я ищу того, без чего бы не могла быть жизнь'. И опять все стало умирать вокруг меня и во мне, и мне опять захотелось убить себя.
Но тут я оглянулся на самого себя, на то, что происходит во мне, я напомнил себе эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в бога. Как было прежде, так и теперь: стоит мне знать о боге, и я оживу; стоит забывать, не верить в него, и я умираю.
Что же такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру в существование бога, ведь я бы уж давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды найти его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его. Так, чего же я ищу еще? -- вскрикнул во мне голос. Так вот он. Он -- то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить -- одно и то же. Бог есть жизнь.
Живи, отыскивая бога и тогда не будет жизни без бога. И сильнее чем когда-нибудь все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня' (разрядка наша в этой цитате).
Если мы читаем это место из 'Исповеди' и не знаем о патологических переживаниях Толстого, то оно совершенно непонятно для здравого смысла реально мыслящего читателя. Но нам делается понятным это место, когда мы знакомы с его специфическими переживаниями эпилептоида. Толстой несомненно эти патологические переживания маскировал (сознательно пли бессознательно) обычными 'житейскими' формами изложения. Но все-таки эти отрывки остаются мистически туманными и чужды здравому смыслу. Только с помощью психопатологических комментарий они делаются понятными и расшифрованными. Посмотрим, что хотел сказать Толстой в этом отрывке. '... Сотни раз (говорит он) я приходил в эти положения радости и оживления, то опять отчаяния и сознания невозможности жизни'... т. е. много раз он подвергался приступам патологического страха смерти и доходил до отчаяния, до невозможности жить; много раз, с другой стороны, он впадал в экстаз 'радости' и иногда поднимались 'радостные волны жизни', появлялись озарения ауры и тогда: 'все ожило, получило смысл'. Но радость моя продолжалась недолго, это были только моменты 'озарения' в состоянии эпилептоидного возбуждения. Тогда только 'понятие бога' казалось положительно разрешенным. Этого он не мог не заметить, поэтому он вскоре приходит к заключению: '... понятие бога -- не бог...,... понятие есть то, что происходит во мне, понятие о боге есть то, что я могу возбудить и могу не возбудить в себе'. Иначе говоря: просто зависит от его патологических приступов возбуждения, которые отчасти зависят от него самого (если он спокоен этих приступов не бывает; если он возбуждается -- эти приступы появляются).
'Это не то, чего я ищу' -- разочаровывается он наконец, и здравый смысл подсказывает ему, что в патологических переживаниях искать утверждения бога есть абсурд.
Между тем, приступы болезни продолжались и пали еще тяжелее, приступы страха смерти стали сопровождаться галлюцинациями. Он продолжал 'умирать' (как он выражается), эти приступы доводят его до желания окончательно покончить с собой.
Но и тут утопающий эпилептоид хватается за соломинку 'спасения' и начинается окончательный переворот в сторону мистики и таким образом взвешивая доводы за и против бога, он однажды делает новый вывод (с помощью которого отчаявшийся эпилептоид готов себя обмануть, лишь бы была хоть какая-нибудь соломинка для 'спасения'). '... Тут я оглянулся... я напомнил себе эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в бога (т. е. когда были приступы ауры, во время болезни). Как было прежде так и теперь: стоит мне знать о боге и я оживу; стоит забыть, не верить в него, и я умираю'... Иначе говоря: когда есть экстаз, возбуждение, аура -- он 'живет' -- знает бога'; нет экстаза, а есть приступы страха смерти -- он 'умирает'.
Что же такое эти оживления и умирания? 'Ведь я не живу, когда теряю веру в существование бога, ведь я бы уж давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды найти его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его'. Так чего же я ищу еще? - вскрикнул во мне голос', и тут, невидимому, 'голос' -- слуховая галлюцинация -- решает все дело и он восторженно вскрикивает: 'Так вот он. Он -- то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить -- одно и то же. Бог есть жизнь. Т. е. бог есть та 'жизнь' и та галлюцинация, которая явилась у него в состоянии ауры и подкрепила его в сомнении: -- 'Живи, отыскивай бога и тогда не будет жизни без бога', -- говорит ему голос галлюцинации. 'И сильнее чем когда- нибудь все осветилось во мне и вокруг меня... ' и патологическая аура взяла верх над здравым смыслом...
Вот генез его мистики, вот происхождение его религиозного переворота.
Однажды Толстой высказал ценное признание, которое также подтверждает наше положение о патологическом генезе его религиозного переворота. В воспоминаниях В. А. Абрикосова мы читаем:
'... Лев Николаевич заинтересовался болезнью моей жены и разговор перешел на ту тему, что болезнь может сыграть хорошую роль в жизни человека. Лев Николаевич высказал свое мнение, что болезнь, отрывая человека от светской жизни, полной суеты, помогает ему сосредоточиться, разобраться в своей душе и оглянуться на свою жизнь. Сознаются ошибки, появляются новые запросы, пробуждаются более возвышенные и идеальные стремления и болезнь приводит иногда не только к совершенствованию, но и к перерождению человека. (Разрядка наша). В. А. Абрикосов. Воспоминания его встречи с Толстым в 1885 г. (цитир. по Н. Н. Апостолову 'Живой Толстой', 1926 г. ).
Это мнение Толстого 'что болезнь приводит иногда не только к совершенствованию, но и к перерождению человека' есть несомненно результат его личного опыта, а потому имеет ценнейшее значение для эвропатологического понимания душевного переворота Толстого и вообще всей его личности. Не переживши лично и не убедившись в справедливости сказанного Толстой не мог бы утверждать такое положение, которое для обывателя звучит парадоксом.
Между прочим, в 'Записках сумасшедшего' после описания приступа 'Арзамасской тоски' в Москве, у Толстого прорывается такая фраза:
'... Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни.
Отсюда следует, что даже для близких ему людей бросалась в глаза патология его религиозных переживаний и религиозного переворота.
i) Прочие формы 'погружения'
Среди самых разнообразных форм 'погружения', надо отметить здесь еще некоторые другие формы. Для этого отметим здесь следующую особенность восприятия внешнего мира эпилептоидов. Эпилептоид никогда не может воспринимать внешний мир, внешние впечатления без того, чтоб у него не было внедрения подсознательных комплексов, даже там, где он обязательно хочет и стремится быть объективным и реальным. Как инородное тело вклиниваются эти комплексы и тянут его в область подсознательного, делают его крайне субъективным и мешают ему быть реалистом до конца.
Таков и Толстой. Как только он начинает описывать какого-нибудь из своих героев, как тотчас объективное и вполне реальное описание прерывается каким-нибудь 'монологом про себя' иди 'диалогом про себя'.
Эти отступления далеко не соответствуют обычным 'лирическим отступлениям' писателей не эпилептоидного типа.
