У одного меча были на рукояти гнутые рожки. Я помнила их ещё с лета. Меч вождя звался женским именем: Спата. Он даже разнился от других мечей, как женщина от мужчин. Обычные клинки всего шире у рукояти, к концу же плавно сбегают, ни дать ни взять тело мужчины от плеч к сомкнутым пяткам. Спата, наоборот, была сужена посередине, а книзу опять расширялась, как женщина в бедрах... Блестела вдоль лезвия узкая золотая полоска. Смех вымолвить, Спата порою казалась мне тайной союзницей. Есть мечи- женщины, думалось мне, почему не быть воину-девке?
- Нашла, - сказала Велета.
Велета держала горшочек, от которого вкусно пахло съестным: для ушибов травку борец парят с кислыми щами. То-то братья его и запрятали подальше - от жадной собаки, от глупого обжоры-кота. Ярун стал неуверенно закатывать рукав, но Хаген велел снять рубаху - незачем ей пропитываться отравой. Мой побратим оголился до пояса, выставил локоть и покраснел так, что видать было даже при неверном масляном язычке. Не чёрная девка ради него тянулась к лютому яду, не я, с детства рядом привычная... самого воеводы сестра младшая, возлюбленная! Я подсела к Велете:
- Дай, что ли...
Уж тут ничего с собой не поделаешь, всегда метится - у самого выйдет, другому не совладать. Да и есть разница, кому отравиться, мне или ей. Велета даже не подняла глаз:
- Я умею.
Мне очень хотелось отнять у неё тряпицы и горшок, но пришлось смириться и отойти. Хуже нет под руку смотреть.
На бревенчатой стене подле Спаты висел лук. Я привстала на цыпочки... Лук - оружие отроков, а не вождей, но вожди всё умеют лучше других. Тетива была снята, и страшная потаённая сила гнула вперёд плечи лука, натягивая берестяную оплётку... Я осторожно погладила выложенные гладкой костью рога. Я любила свой лук и умело примеривалась к чужому, но такой мог смутить хоть кого, не только меня. Тетиву сыромятную вдвинуть на место - и то пуп затрещит, а уж стрелять... моя рука не сошлась бы на рукояти, не возмогла бы долго держать его, двухпудовый, перед собой на весу. Да. Я давно никого не боялась в наших лесах. Я крепко чаяла стать не худшей в этой дружине... но были мужи, которым я никогда не дотянусь и до плеча.
А на одном из деревянных гвоздей, покоивших лук, висели на скрученной серой нитке два пузыря. Когда-то их вынули из крупных лещей и ярко раскрасили, но весёлая краска от старости облупилась, показывая внутри сухие горошины. Гремушки, какими балуются дети. Я сама мастерила сестрёнкам точно такие, и мать их берегла. Чьи были эти? Велеты? И что они делали подле мечей, рядом с луком, способным пробить навылет наше забрало? Может, на них заговор положили, сильное волшебство?.. Лучше не трогать.
Потом Велета сошла вниз по всходу, неся руки на отлёте, и тут уж Ярун оттёр меня в сторонку, сам полил ей, принёс чистое полотенечко. Я думаю, он не сильно приврал, утверждая - легчает. Худшие болести проходили без лекаря, от одной доброты.
- Что там за пузыри висели на стенке? - загасив светец и растягиваясь на лавке, спросила я Велету. Она отозвалась полусонно:
- Деток Бренна... сынки его тешились. Вон оно как. Значит, были девчонки краше Голубы, умевшие приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех детских и не упомнила ни одного горбоносого. Мстивой на досуге охотно с ними возился, учил плести крепкие лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его совершенно, липла, как к мёду, лезла под руки и на колени. Он никогда не гнал несмышлёных. Но и не выделял, кажется, ни одного.
- Где теперь-то сынки? - спросила я любопытно.- Выросли уже поди?
...Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и вдруг стало жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как морской серый туман, перемешанный с остылым дымом пожарища... не могу лучше сказать!
- Не выросли, - молвила она тихо. - Маленькими погибли... Датчане убили.
Я открыла рот говорить, но слова приморозило к языку. Я как будто с разлёту ударилась в стену - надо было заново понимать изменившийся мир, привыкать к нему... Велета словно подслушала:
- Мы не родные по крови, Бренн, Якко и я... Деревня наша Нетой звалась, то значит - Гнездо, Бренн по ней и крепость эту нарёк... Гнездо-городок... Датчане на лодьях пришли, деревню спалили. Убежища лесного дознались, поубивали, кто дрался... Бренн из похода вернулся, ум потерял... Он меня одну живую нашёл. Я его не узнала... седой стал... на руки поднял, прилюдно сестрой любимой назвал... мне пять зим было тогда...
Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий Воин. Вон оно как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря валила старые ёлки, хохочущим великаном шагала за небоскат... Мёрзли снежинки на красно-бурой скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в гриднице за весёлым столом... Славомира тоже перекатило. Не так, как старшего, обугленного насквозь. Но... не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не зря он в очередь целовал двух сразу девчонок...
- Мы к господину Рюрику отбежали, - сказала Велета. - Я при княгине в Старграде жила, братья сражались... датчанам платили плату великую... Ныне всего-то нас четверо, мы трое здесь да Вольгаст в Белоозере воеводою...
Я всё молчала, обняв её поверх одеяла. Срам вспомнить, как нянчилась я со своими малыми бедами, мнила их настоящими, а настоящих, глупая девка, близко не видела. Ой мне!.. Я вспомнила красавицу Третьяковну. Её тоже впору было жалеть. Как уж подсаживалась, как трепетала, беря тяжёлую руку. Не ведала, что варяг помнил жену. И Славомиру было кого вспоминать. Сквозь шальной хмель, сквозь случайную пустую любовь. Оба до сих пор слышать не могли о датчанах. А небось сколько крови в землю впитали, сколь дворов датских пожгли...
- Огорчила я тебя к ночи, - выговорила Велета.- Ты... У меня никогда подруженьки не водилось...
...и оба, лютые воины, сами не свои были к ласковой наречённой сестрице. Ходила она подле них солнышком. Вовсе беда, если не на кого обратить ласку и жалость; зверя дикого напугаешь. Я ещё расскажу про одного человека. Но то дело будущее, не всё в один раз.
БАСНЬ ТРЕТЬЯ
СЕРЕБРО
Шел снег.
Густые, пышные хлопья слетали с тёмного неба, липли к голым ветвям, забивались в еловую хвою, превращали , деревья в белые изваяния. Я любила снежные дни. Я любила смотреть, как на спящих ветвях оживали пушистые гроздья цветов - и роняли белые лепестки, рассыпаясь под собственной тяжестью. Тихий снег мне казался тихой старческой лаской Неба и Земли. Всё отшумело, юность гроз, лето зрелости и осень спелых плодов. Осталось лишь гладить друг другу сивые кудри, воспоминая добро... Если сощуриться и долго смотреть вверх, покажется, что Небо с Землёй плывут встречь, и уже не понять, то ли снежинки спускаются на лицо, то ли сам летишь, летишь вверх...
Хребет коренной зимы был давно переломлен. День прирастал, скоро он сравняется с ночью, и мы вылепим из сладкого теста маленьких птиц и пойдём с ними за край огородов - кликать в гости весну. Победитель Даждьбог взбегал в небо по-юношески. Сколько сот раз он умирал под шелест облетающих листьев, под крик лебедей, согнанных в стаи безжалостной злодейкой Мораной! Старики говорили, когда-то - очень давно - Морана едва не вокняжилась навек. Не по нраву, вишь, стало ей тёплое лето, весь год игравшее тогда на земле. Предала небесного храбреца, заточила в ледяном порубе, заложила крепким засовом... А может, убила на время. Боги не люди. Убила и спрятала в горной пещере, послушливыми снегами засыпала животворное пламя... Сделалась тогда великая ночь и зима - страшней не бывает! Вымерзли реки с озёрами, высокие горы сплошь синим льдом обросли. Звери из лесу в избы греться просились. Выросли дети, отроду солнца не знавшие.
Думала мерзкая баба совсем извести на земле живое дыхание, думала, вовек больше не потревожит её пение птиц, запах цветов. Думала всё пиры пировать, веселие держать непотребное с беззаконным своим Чернобогом. Не вышло! Возгоревали о золотом светоче и Боги, и люди, расправил могучие крылья Перунов вороной жеребец... Ой битва была!.. Люди по деревням, кто не оглох сразу от грома, - попрятались. А выползли из нор, из погребов - лил тёплый дождь, смывая сугробы, и вдалеке ещё громыхало, катилось за небо-скат... И радуга стояла в счастливом зарёванном небе, и светил, светил спасённый Даждьбог!
...Но страшные раны ещё никому даром не проходили, даже Богам. Поседела у солнцеликого огненная голова, потерял он вечную молодость. Начал стареть каждую осень, умирать и снова рождаться в самую
